Страница 66 из 79
— Александра Николаевич, смилостивься надо мной… Не по злобе делал, дьявол меня попутал… Батюшка, не гневайся на меня окаянного, прости…
Воцарилась совершенная тишина во дворе. Дробышевский, узнав, что Радищев, помилованный императором Павлом, возвращается в Россию, вообразил, что он, будучи теперь вновь важным столичным чиновником, не замедлит свести счёты с ним, земским исправником. Перепуганный этим, он решил скакать в Илимск на перекладных, захватить Радищева, броситься перед ним на колени и вымолить прощение. Он страшно боялся быть наказанным за свои поступки и лишиться места земского исправника.
Дробышевский полз на коленях по снегу к крыльцу и слёзно молил. Жалкий вид его выражал крайнее отчаяние; земский исправник походил на человека, убитого большим и непоправимым горем. Смотреть на него было омерзительно: все, кто был во дворе, отвернулись от него.
Радищев ничего не сказал Дробышевскому, смотревшему на него собачьими, покорными глазами, выражающими страх, лишь махнул рукой в его сторону и, сойдя с крыльца, сел в возок. Его уже ждали Елизавета Васильевна, дети, Дуняша, Ферапонт Лычков, устроившийся на сиденье вместе с ямщиком.
К возку Александра Николаевича подбежали Батурка и Костя Урончин. Они накинули на ноги Радищеву медвежью шкуру.
— Дедускина, — улыбаясь проговорил Батурка, — друга Костя добыл… Руку ему ломал…
Александр Николаевич дружески обнял Батурку, прижал к себе.
— Я никогда не забуду твоей доброй души, Батурка!.. Трогайтесь! — сказал он ямщику.
Скрипнули возки по снегу и застоявшиеся лошади весёлой рысцой побежали к реке. А сзади не смолкали голоса:
— Счастливого пути!
— Прощай, батюшка, Александра Николаевич!
— Благополучно тебе доехать…
— До свидания!..
Илимск остался позади. Ровно скрипели, посвистывая по снегу полозья возков, а Радищеву казалось, что он всё ещё слышит приветливые, прощальные слова илимцев. И думы его были о них.
Все эти годы он жил бок о бок с илимскими промысловиками и крестьянами, задавленными бедностью и гнётом, но упорно творящими подлинную историю своего края, своего отечества. Предки их на своих плечах протащили волоком через горы утлые ладьи из Илимска на Лену, прорубили тропы в непроходимой тайге, основали острог за острогом на Енисее и Ангаре, Илиме и Лене, Витиме и Амуре. И далёкие потомки первооткрывателей этого края, творцы отечественной истории, теперь провожали его, петербургского изгнанника, в обратный путь, в родные места.
И Радищев думал о русских крестьянах. Вечные труженики, они восстанавливали всё, что разрушалось на их пути, но шли вперёд. Их угнетали, держали в рабстве, а они трудились в поте лица и кормили своим хлебом всё живое России. Они ловили лисиц и соболей, добывали золото и железо, строили острожки и дворцы, выводили лён, коноплю, рожь, лошадей, быков, жили и трудились, несмотря на согнутые плечи, полной созидательной жизнью, создавали несметные богатства, укрепляли мощь России, поднимая её величие и силу перед всеми государствами.
Какой крепкий и ядрёный корень у такого народа, какая красота и гибкость ума, какая внутренняя силища и ярость в совершенствовании себя и своей жизни, во всех действиях и устремлениях, направленных только вперёд!
Александр Николаевич был благодарен всем своим илимским друзьям, которые помогли ему понять ещё глубже, утвердиться ещё сильнее в величии русского народа.
В дороге занемогла Елизавета Васильевна. Организм её, стойко сопротивлявшийся болезням все эти годы, истощился, сразу сдал, поддавшись физическому недомоганию.
Всё, что Рубановскую держало в напряжённом состоянии, заставляло постоянно крепиться, словно оборвалось с получением известия о помиловании Радищева. Казалось, наоборот, общая радость, которую они оба бурно пережили недавно, должна была дать ей новые силы, а не ослабить её. Желанная свобода пришла. Они возвращались в родные места, но та прочная опора, которая поддерживала сопротивление в Рубановской, вдруг исчезла, и духовные силы её будто надломились, весь организм расслаб и оказался слишком восприимчивым к болезни.
Мысли Рубановской о том, что, по возвращении в родовое имение Немцево, Александр Николаевич снова войдёт в прежнюю колею жизни, его захватят те же интересы, какие занимали до ссылки, что он сможет ещё плодотворнее работать, уже не подкрепляли Елизавету Васильевну, как бывало в Илимске, а наоборот, лишали духовного сопротивления, поддерживавшего в ней энергию.
Возки без особых задержек следовали от одной ямской станции до другой, подорожные документы Радищева, предъявляемые смотрителям, заставляли их без промедления давать подставку — лучших лошадей, но Александр Николаевич вынужден был задержаться в Таре. Здоровье Елизаветы Васильевны внушало опасение.
Уездный городишко почти не изменился, он выглядел так же захолустно, как в первый приезд Радищева. Остановились на постоялом дворе Носкова, где останавливались шесть лет назад. Носков за это время располнел, стал важнее и осанистее. Он узнал Радищева и обрадовался ему, как старому знакомому. Хозяин предоставил семье Александра Николаевича отдельную комнату, позаботился о том, чтобы Радищев ни в чём не нуждался в его доме. Носкову хотелось, чтобы об его постоялом дворе оставалось самое лучшее мнение у проезжих.
В Таре сыскали лекаря Козловского и пригласили его осмотреть больную Рубановскую. Лекарь с напускной важностью долго расспрашивал Елизавету Васильевну о всех проявлениях болезни, старательно выслушивал её и в конце концов назначил ей грелки на грудь, выписал микстуру и заверил, что она, пропотев разок, другой будет совсем здорова. Но вопреки уверениям Козловского, болезнь усиливалась, и Рубановская чувствовала себя всё хуже и хуже.
Лекарь, получивший хорошее вознаграждение за свой первый визит, зачастил к больной, назначая ей различные лекарства, иногда взаимно исключающие целебные воздействия на человеческий организм. Александр Николаевич убедился в невежестве лекаря, отказал ему совсем и стал лечить Елизавету Васильевну по собственному усмотрению.
Но ослабленный болезнью организм плохо боролся. Утомлённая безостановочной ездой в сибирскую стужу, при резких порывах ветра, особенно когда возки пересекали бескрайнюю Барабу, Елизавета Васильевна чувствовала себя совсем разбитой и изнурённой. Она почти ничего не ела. У неё пропал аппетит, и самочувствие заметно ухудшилось.
Рубановская, к крайнему огорчению Александра Николаевича, находясь в упадке сил, заговорила о своей смерти.
— Я умру, умру, — говорила она ослабевшим голосом. — И сны мне снятся такие странные, говорящие тоже о смерти…
Радищев пытался разубедить подругу, доказать ей обратное, но она всё настойчивее и настойчивее твердила ему о надвигающейся смерти.
Наконец, как ни тяжело было Елизавете Васильевне просить об этом Александра Николаевича, она сказала ему о своём желании послать за священником и собороваться. Зная, как смотрел Радищев на церковь и священнослужителей, и сама иногда сомневаясь в существовании высшего божества, Рубановская всё же сделала это: она ещё никак не могла примирить свои религиозные чувства и верование во что-то небесное, неземное с атеизмом Радищева, обстоятельно им изложенным в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии». Тогда, когда её духовные силы были крепки, она разделяла взгляды Радищева, сознавая, что они зиждутся на знаниях, которые давала современная наука, объясняющая все явления мироздания. Сейчас, когда духовные силы Рубановской были подорваны, над нею взяли верх старые привычки, и она, находясь во власти их, не могла, не имела в себе достаточно энергии, чтобы отрешиться от всего внушенного ей родителями с детства.
Священник был приглашён. После того, как закончилось соборование, Елизавете Васильевне показалось, что Радищев остался недоволен, и она сказала ему:
— Я знаю, Александр, тебе неприятно, но обещай исполнить мое последнее желание — похоронить меня по всем церковным обычаям. Я так хочу…