Кутузов

– На семи тысячах рублях.

– Не худо. Нет, Катенька, у вас в Петербурге веселее, чем у нас, в армии. Продолжайте, я вас с интересом слушаю!

– Самую главную новость вы тоже знаете, – продолжала рассказывать Катя. – Во вторник двенадцатого декабря у наследника Павла Петровича родился сын Александр. Петропавловская и Адмиралтейская крепости целый день палили из пушек. Можно было оглохнуть.

– Ничего не поделаешь: полагается салют в двести один выстрел, – шутливо развел руками Михаил Илларионович.

– И с той поры пошли у нас балы да маскарады, прямо отдыха нет. Вася рассказывал: императрица смеется – боюсь умереть от бесконечных обедов, придется заказать себе заранее эпитафию. Она так и написала Гримму.

– Жеманна матушка-императрица, – улыбнулся Кутузов. – Теперь заказывать эпитафию нечего, а вот когда Пугачев шел на Москву, тогда приходилось о ней серьезно подумать, – добавил, понизив голос, Михаил Илларионович.

– А вы, Мишенька, я вижу, все такой же насмешник! – улыбнулась Катя.

– А как в петербургских гостиных, весело? – переменил тему Михаил Илларионович.

– Тоска смертная. На балах передвигают ноги и кланяются, а в вечерних беседах играют в бостон и фарао или говорят о модных шалях и чепчиках.

– Но все-таки ж не о погоде и городских происшествиях, а о предметах высоких чувств, – пошутил Кутузов. – А как кавалеры?

Катя только махнула рукой.

– Один непрестанно хохочет, думая, что в этом состоит любезность светского человека, а другой развлекает дам, говоря о гальванизме, в котором не разбирается сам.

– Пожалуйте к столу! – послышался из-за двери голос горничной.

– Ну, пойдемте есть блины! – пригласила Катя.

Они встали.

– А знаете, он мне нравится: в нем удаль наша, русская! – сказала Катя, когда они спускались по лестнице в столовую.

– В ком удаль русская, в Гримме? – спросил, сдерживая улыбку, Михаил Илларионович, будто не понимая, о ком речь.

Катя рассмеялась.

– Да ну вас, какой там Гримм! В Пугачеве! А вы как думаете, скажите серьезно!

– Что ж, Пугачев, конечно, незаурядный человек! – уже совершенно серьезно ответил Кутузов.

IV

За блинами Катя спросила у Михаила Илларионовича:

– Миша, вы давно видали масленичные балаганы?

– Уж и не помню когда. В детстве.

– Поедем после обеда. Сегодня ведь последний день.

– Поедем! – обрадовался Кутузов.

Это было ему на руку. Он все время ждал случая, чтобы поговорить наедине. Тетушка, конечно, будет сопровождать их, но побоится сесть на качели. Вот на качелях и поговорить с глазу на глаз!

Когда было покончено с блинами, Катя шепнула матери:

– Маменька, мы с Мишей чая пить не будем – поедем смотреть балаганы. Можно?

Варвара Никитишна разрешила им незаметно уйти из столовой.

– Только попроси тетушку сопровождать вас.

– Тетенька, милая, поедем! – приласкалась к Прасковье Ивановне Катя.

– Ну, поедем уж, что с тобой делать, баловница! – неохотно поднялась тетушка.

Гости продолжали сидеть у стола, оживленно разговаривая.

Они вспомнили молодость, военную службу. Дмитревский рассказывал о том, как он был в Париже и Лондоне.

Михаил Илларионович оделся, велел своему кучеру подать сани к крыльцу и ждал Катю и Прасковью Ивановну в вестибюле.

Катя выбежала в собольей шубке и беличьей шапке. Маленькая, верткая и черноглазая, точно белочка.

Кутузов залюбовался ею.

Сзади медленно плыла в лисьей шубе, точно попадья, тетушка.

Они сели в сани и поехали к Адмиралтейскому лугу, на котором устраивались все народные развлечения.

Погода благоприятствовала проводам масленицы: было безветренно и чуть морозило.

На улицах встречалось больше народа, чем обычно.

Величественно проплывали роскошные придворные кареты, запряженные цугом, с нарядными гайдуками на запятках.

Мелкой рысцой трусили чухонские лошаденки, украшенные бумажными розами. В их тесных санках едва умещалась честная компания ремесленников или чиновников с разрумянившимися барышнями.

И с гиканьем и песнями мчались тройки. В розвальнях стояли, сидели и лежали подгулявшие бородатые купчики с приятелями, женами и детьми.

Масленичное катанье было в полном разгаре.

А издалека, от Адмиралтейского луга, уже доносился веселый, разноголосый шум.

Когда они подъехали к Полицейскому мосту через Мойку, где начиналась масленичная толчея, тетушка не стала вылезать из саней.

– Я не хочу. Я останусь, – сказала она. – Вы походите немного, а я лучше посижу…

– Хорошо, тетенька, мы быстро, – ответила Катя, выпрыгивая из саней.

Михаил Илларионович взял Катю под руку, и они направились к балаганам, у которых легко полоскались на ветру разноцветные флаги.

Адмиралтейский луг тонул в звуках: пронзительно свистели, верещали дудочки, рожки, свистульки; скрипели размашистые качели; заливалась, играла шарманка, тренькали балалайки, задорно бил бубен, ухал барабан.

Отовсюду раздавались назойливые зазыванья разносчиков, пьяные и просто веселые выкрики, хлопушечные, словно орудийные, выстрелы, девичий визг и восторженный детский смех.

Толпа, облепившая балаганы, была разношерстна и цветиста.

Желтые и черные дубленые кожухи барской челяди мешались с зелеными шинелями солдат и мелкой чиновничьей сошки.

И красными, синими, оранжевыми, фиолетовыми цветами пестрели среди них праздничные бабьи платки и полушалки.

И тут же приплясывали на морозе оборванные нищие, выпрашивавшие грош на пропитание; слонялись опухшие присяжные пьяницы; толпились голодные крестьяне, пришедшие из далеких деревень за подаянием в столицу. В стороне от этой толпы, не смешиваясь с «подлым» людом, стояли приехавшие посмотреть в лорнеты на масленичное веселье, а не на эту изнанку жизни, безучастные к чужому горю барыни и баре.

Катя и Михаил Илларионович, не задумываясь, нырнули в пестрый, шумный, веселый людской водоворот.

– Я люблю зрелища! – говорила возбужденная общим весельем Катя.

Они протискались сквозь текучую, праздную, праздничную толпу.

Над их ушами кричали продавцы калачей, пышек, ароматного имбирного сбитня, меда, кваса. Во всю мочь дудели, свистели продавцы глиняных лошадок и деревянных свистулек.

Тянули за рукав к своим ларькам торговцы конфет, пряников, орехов, царьградских стручков.

Но Катя устремлялась все дальше, к балаганам, к ледяной горе, возвышавшейся над всем широким лугом.

Вот наконец первый балаган с красным кумачовым занавесом. И перед балаганом, на шатком дощатом балкончике, – дед-зазывала.

Он в сером кафтане, подпоясанном зеленым ямщичьим кушаком, в громадных лаптях, в лохматой, волчьего меха, шапке, обшитой красной тесьмой. У него длинная льняная бородища и озорные голубые глаза.

Дед-зазывала весело, молодым, двадцатилетним голосом, кричит:

Эх, для ваших для карманов

Сколь понастроено балаганов,

Каруселей да качелей

Для праздничных веселий!

А ну, шевелись, веселись,

У кого денежки завелись!

– Заглянем к нему в балаган? – спросил Кутузов.

– Нет, у них самое интересное на виду, а не внутри. Мы походим, послушаем. Так будет разнообразнее и веселее, – ответила Катя, и они пошли дальше.

Возле следующего балагана такой же разбитной дед потешал, зазывал, но по-иному:

Задумал я жениться,

Не было где деньгами разжиться,

У меня семь дураков -

Медных пятаков

Лежат под кокорою…

Сам не ведаю, под которою…

Катя шла не останавливаясь.

– Подождем, послушаем, – предложил Михаил Илларионович.

– А вы что, не собираетесь ли жениться? – лукаво взглянула на него Катя.

– Собираюсь…

– Пойдем, пойдем! У него женитьба невеселая. У невесты вон какое приданое, слышите?

Они замедлили шаг. А дед под хохот толпы перечислял приданое своей невесты:

Липовых два котла, да и те прогорели дотла,

Сито с обечайкою да веник с шайкою,