Страница 59 из 99
Доктор Багли подумал, что миссис Восток — честолюбивый нарушитель спокойствия, но не нашел оснований высказать свою мысль вслух. Вместо этого он спросил, как прошла беседа мисс Кеттл с Далглишем.
— Боюсь, что я не смогла так уж сильно ему помочь, но он заинтересовался, услышав о лифте.
— Что именно о лифте, мисс Кеттл?
— Кто-то пользовался им сегодня. Вы знаете-, как он скрипит, когда поднимается, и как гремит, когда доходит до второго этажа. Ну, а я слышала этот тарарам. Конечно, не знаю, когда именно, поскольку тогда это не казалось важным. Это было в самом начале вечера. Думаю, могло быть и около шести тридцати.
— Конечно, Далглиш не думает серьезно о том, что кто-то воспользовался лифтом, желая спуститься в подвал. Действительно, лифт достаточно велик, но для того, чтобы подниматься или спускаться в нем, нужны два человека.
— Да, это так. Никто не смог бы подняться на нем наверх, используя только собственные силы. Для этого нужен сообщник.
Мисс Кеттл произнесла последнее слово с видом заговорщицы, будто оно было частью уголовного жаргона, неприличного выражения, которое она осмелилась употребить. — Я не могу себе. вообразить дорогого доктора Этериджа скорчившимся в лифте, как пухлый маленький Будда, пока миссис Босток напрягается, перебирая канат сильными красными ручищами. А вы?
— Нет, — кратко сказал доктор Багли. Описание было неожиданно ярким и образным. Чтобы изменить тему разговора, он произнес: — Было бы интересно узнать, кто был последним в медицинской регистратуре. Перед убийством, я имею в виду. Не могу вспомнить, когда я заходил туда в последний раз.
— Не можете? Как странно! Это такая пыльная, с признаками клаустрофобии комната, я всегда помню, когда бываю там. Например, сегодня вечером — без четверти шесть.
Доктор Багли так удивился, что почти остановил машину.
— Пять сорок пять? Значит, всего за тридцать пять минут до ее смерти!
— Должно быть, так. Если она умерла около шести двадцати. Старший инспектор не сказал мне этого. Но ему было интересно услышать, что я находилась в подвале. Я доставала одну из старых записей об Уоррикере. Да-да, я спустилась туда в пять сорок пять, и там не Задерживалась, так как точно знала, где находится документ.
— А в помещении регистратуры все было как обычно? Истории болезни не были разбросаны по полу?
— О нет, все было в полном порядке. Регистратура, конечно, была заперта, так что я взяла ключ из комнаты портье и, закончив, снова заперла дверь регистратуры, повесив ключ обратно на доску.
— И вы никого там не видели?
— Нет, не думаю. Хотя... Да, я слышала вашу пациентку, принимающую сеанс ЛСД. Она казалась очень шумной. Почти как если бы оставалась одна.
— Она не оставалась одна. И никогда не остается. Должен сказать, я сам был с ней около пяти сорока. Если бы вы вышли на несколько минут раньше, мы бы увидели друг друга.
— Только в случае, если бы мы оба воспользовались лестницей в подвал или если бы вы зашли в регистратуру. Но не думаю, что я кого-то видела. Старший инспектор уже спрашивал меня об этом. Сомневаюсь, действительно ли он такой уж проницательный детектив, поскольку казался очень озадаченным происшедшей историей.
И хотя они больше не разговаривали об убийстве, доктору Багли воздух в машине показался тяжелым от незаданных вопросов, прямо витавших в салоне. Двадцать минут спустя он достиг Ричмонд-Грина, свернул с магистрали к дому, где жила Кеттл, и, затормозив, с чувством облегчения наклонился, чтобы открыть ей дверцу. Как только та исчезла из виду, он вылез из машины и, несмотря на холодную сырость, открыл крышу. Несколько следующих миль пролетели в золотой нити подмигивающих дорожных указателей, отмечающих края дороги. На окраине Сталлинга Багли свернул с магистрали туда, где, скрытый вязами, находился темный непривлекательный маленький паб.
Золотая молодежь Сталлинг-Коомбе либо не открыла его для себя, либо предпочитала другие пивные, окаймляющие зеленое кольцо. «Ягуары» ее доблестных представителей никогда не припарковывались у черных кирпичных стен. Салон был, как обычно, пуст, но через перегородку, отделявшую его от бара, доносился легкий гул голосов. Доктор Багли занял привычное место у камина, огонь в котором горел зимой и летом, его, очевидно, питали зловонными обломками мебели владельца паба. Помещение выглядело негостеприимно. При восточном ветре в трубу задувало, и дым валил внутрь, каменный пол был голым, а деревянные скамьи вдоль стен слишком жесткими и узкими, чтобы давать ощущение уюта. Но пиво здесь подавали холодным и вкусным, стаканы чистыми, и в помещении царил тот вид умиротворения, который достигался простотой и уединенностью.
Джордж принес ему пинту пива:
— Вы поздно сегодня, доктор.
Джордж называл его так со времени второго посещения. Доктор Багли никогда не знал и не заботился о том; чтобы узнать, откуда Джорджу стало известно, кем он работает.
— Да, — ответил он. — Меня задержали в клинике.
Он не произнес ничего больше, и бармен вернулся за стойку. Доктор Багли подумал, насколько благоразумно он поступил. Завтра сообщение об убийстве появится во всех газетах. Вероятно, это будет обсуждаться в пабе. И вполне естественным для Джорджа будет сказать:
— В пятницу доктор заезжал как обычно. Он ничего не упомянул об убийстве... Хотя выглядел расстроенным.
Было ли подозрительным ничего не сказать? Не было ли более естественным для невиновного попытаться рассказать о случае с убийством, в которое он вовлечен? Внезапно маленькая комната стала невероятно душной, окружающий мир растворился от внезапно нахлынувших тревог и боли.
Хотя Багли ехал быстро, уже было далеко за десять, когда он добрался до своего дома и увидел через высокую буковую изгородь свет в спальне Элен. Значит, она поднялась, не ожидая его, а это являлось всегда дурным признаком. Въезжая в гараж, он подбадривал себя перед предстоящим. Сталлинг-Коомбе был очень тихим поселком. Небольшие частные усадьбы с домами, спроектированными с претензией на приличную архитектуру и построенными в обычной манере, каждый дом окружал обширный сад.
Сталлинг-Коомбе поддерживал мало контактов с окрестными деревушками и действительно выглядел оазисом процветающих обитателей пригорода, которые, будучи связанными узами общих предубеждений и снобизма, жили подобно изгнанникам, строго сохраняя свою цивилизацию посреди чужой им культуры. Багли купил дом пятнадцать лет назад, вскоре после женитьбы. Тогда ему не понравилось это место, и прошедшие годы доказали, как глупо не принимать во внимание первое впечатление. Но Элен оно понравилось, а Элен была беременна, так что это оказалось дополнительной причиной попытаться сделать ей приятное. Для Элен этот дом, своеобразная подделка под стиль эпохи Тюдоров, обещал многое. На переднем газоне рос огромный дуб («как раз место для прогулок в жаркие дни»), холл был просторным («потом дети будут любить устраивать здесь вечеринки»), в усадьбе царила тишина («так спокойно будет тебе, дорогой, после Лондона и всех, этих ужасных больных»).
Но беременность кончилась выкидышем, а с ним исчезла и надежда когда-либо иметь детей. Да и что бы изменилось, появись они на свет? Стал бы дом менее дорогостоящим хранилищем утраченных иллюзий? Безмолвно откинувшись на спинку сиденья и наблюдая за зловещим квадратом освещенного окна, доктор Багли размышлял над тем, что все неудачные браки в основном похожи. Он и Элен отличались от больной четы Уорриксров. Они оставались вместе, потому что думали, будто так будут менее несчастны, чем в одиночку. Если бы напряженность и несчастья брака стали больше цены испытаний от законного развода, они бы разошлись. Ни один здравомыслящий человек не стал бы терпеть раздражительность и нетерпимость. Для него существовала лишь единственная веская и неоспоримая причина развода — надежда жениться на Фредерике Саксон. Теперь эта надежда оказалась неосуществимой до тех пор, пока он мог продолжать выносить этот брак, который, несмотря на трудности, все же давал уютную иллюзию собственной необходимости. Багли презирал себя как психиатра, неспособного управлять собственными взаимоотношениями с людьми. Но кое-что все-таки от брака осталось: мимолетная волна нежности и жалости, дававшая ему силы быть большую часть времени добрым...