Гроб из Одессы

И прошло время. Весна осыпала акацией выщербленные неаполитанские камни, но солнце светило уже не всем. Эрих Шпицбауэр сидел возле мадам Гликберг, она ни разу не выла, а только изредка смахивала морщинистой рукой слезы, текущие по щеке, похожей на перележавшее зиму яблоко.

— Мама Гликберг, — сказал Эрих и нервно дернул глазом, — теперь мы можем уходить. И уходить спокойно. Кот-таки получил гроб с музыкой, и слово Миши не выпало в осадок.

— Зачем ты мелешь этих идивотствей, — перестала катить слезу по щеке мадам Гликберг. — Ты еще жить и жить. Разве двадцать пять тот возраст, на который обязательно лезет тень от могильной плиты?

— Молдаванка умирает, мама Гликберг, или нет? Или вы имеете сказать, что все, как раньше? Где новый король и старый порядок? Кто имели шару выжить, разбежались по мышиным углам и сидят в них тише улитков. Вы что не видите или боитесь рассказать себе — пришла новая жизнь. Одессой командуют деловые при власти. Нас раньше терпели с трудом, но мы были сильные, а они фраера. Теперь нам не будем местов среди жизни.

— Местов есть, но с большим трудом, — откровенно призналась старуха. — Да и то тебе. А мене даром не надо. Я уже имею место на кладбище рядом с Шуркой. И хожу туда часто, чтоб потом быстрее привыкнуть.

— Все там будем. Но прежде, я им сделаю последний заплыв до деревянного бушлата. Потому что в них нет ничего людского. И Бог не станет против этого. Мы били их врагов. Они бьют нас. Но они по натуре не могут без крови. И когда не останется кого бить — будут жрать друг друга. Как те крысы в железной бочке, когда старый Лапидус делал крысобоев на пароходы. Я долго шел до Одессы… Они вешали людей вниз головой и ногами кверху. Они рубили своими длинными швайкамитех, кто подымал руки. Какой урка замочит поднявшего до горы ладони? Им надо рвать горло голыми зубами. Нас мало, но нас еще есть. Молдаванка живет, и она умрет вместе с нами.

И Эрих пошел до Крюка Папастратоса, который всегда был одиночкой и презирал мир.

— Андроник, — сказал Крюку Шлицбауэр, — тебе не противно жить?

— Мене всегда было противно жить, но у мене дети, — ответил Эриху мудрый Крюк. — Молдаванка изменилась, Эрих, как цвет моря перед зимой. Ты посмотри на Лазарю Чуню — и не найдешь слов даже с трудом.

И Эрих почапал до Лазаря Портного. Лазарь шел по улице в длинном лапсердаке без ничего под низом, а до его руки была привязана коротконогая собака, подметавшая ушами пыль улицы. Лазарь, в тебе нет интереснее дел, чем таскать на канате бибирусус ушами больше, чем я весь? — спросил Эрих.

— Что ты понимаешь, в этот собака текет почти царский кров. Я дал за нее золотой браслет одной мадам. Она так орала за этот собака, когда бежала до пароход. Я обещал смотреть за ее собака. И отдал мадам ее золотой браслет назад… Собака маленький, но если б ты знал, скоки он жрет в себе… И вообще, какие дела, Эрих? Мы открыли с Нестеренкой лавку на паях и мирно не воюем до властей. На кусок хлеба есть даже для этот редкий собака, который стоит больших денег. Прямо-таки не собака, а банковский капитал.

— Торгуй, Лазарь. Флаг тебе в руки, — сказал Эрих — Хотел бы я знать, когда они доберутся до тебе и этой недобитой шавки? Но разве вся Молдаванка уже умерла, как ты, Лазарь?

Молдаванка была еще жива, хотя у нее ушло много крови. Через пару дней у чекистов началась запарка, от которой они отвыкли среди мокрых дел. На Общество взаимного кредита и кооперации был сделан налет, Эрих Шпицбауэр раздавал Молдаванке башмалу мешками. И чекист Черноморский божился Лениным на всю Одессу, что лично прислонит бандюгу Шпицбауэра до стены. Но прошло четыре дня, а Шпицбауэр до стены не прислонялся. Больше того, когда чекист Черноморский важно нес свою жопу, обтянутую галифе, между двух других краснозвездных урок в кожанках, к ним подлетела пролетка. И Эрих Шпицбауэр с двух шпаероводновременно доказал всей этой компании: до стены можно прислониться и посреди мостовой.

Чекисты на всякий случай расстреляли прямо у тюрьме всего десяток наиболее подозрительных, но Черноморскому и его подельникам от этого камни мостовой не показались мягче, а могильные холмы — легче.

— Эрих, — сказала Шпицбауэру мадам Гликберг, — перекрати. Ты будешь гробить их, а они — безвинных. Ты что, не можешь найти свою пулю как-то по другому, Эрих? Красноперые уже были у мене и сказали свое слово. Они не напугали мене, Эрих. Потому что я и так зажилась здесь без Шурки, и мой Шлема уже двадцать лет, как лежит после налета без удачи. Но они обещали такое, что никто бы не поверил, если б не знал с кем имеешь дело. Если не хочешь, чтоб эти волки догрызли Молдаву, беги с Одессы, Эрих. Они не успокоятся.

Эрих Шпицбауэр сидел на берегу моря и смотрел на вспыхнувший огнями город, уходящий в прошлое. Он пришел до моря улицами, переделанными под клички воров и мокрушников, догоняя: далеко не всем блатным выпадает такой фарт. Эрих еще раз с грустью посмотрел в сторону города. И тогда до Шпицбауэра подошел старик в рябчике, с пестрой косынкой на голове, в когда-то ярко-красном кушаке и галошах на босу ногу.

— Я отпускаю тебя, Эрих, — сказал старик, похожий на ломовика и грузчика-банабака одновременно. — Мне тоже нечего делать в этом городе, которого уже нет. Он будет стоять, но осыпется и сгинет. Он будет жить, но жить воспоминаниями. Он захочет возродиться, но не сможет. Потому что среди него не останется тех, кто сумел бы этого сделать. Одесса остается без своего духа. А значит от города будет только название. Пустой звук — и ни разу больше. Мир велик, Эрих. И мы будем бродить по миру, зная, что в нем нам нет места. Потому что остается память.

— Я уйду, старик, — сказал Эрих, — но оставлю свое сердце здесь.

— Тебе легче. У меня сердца нет, — вздохнул старик и тут же быстро добавил:

— Шухер, Эрих!

Шпицбауэр увидел, как из темноты вынырнули в лунную дорожку фигуры с винтовками наперевес. Эрих выдернул чеку из гранаты и пока взрыв разметал по песку первых чекистов, выхватил из-за пазухи шпаера.

— Беги, старик, мне такая охота повоевать.

— Уходи ты, Эрих. Мне они свиснут в одно место.

Эрих откатился в сторону, а старик поднялся в полный рост и пошел к морю, не обращая внимания на выстрелы. Он шел, едва касаясь старыми галошами кромки спокойного ночного моря, повернувшись спиной к городу, а пули прошивали его латаный рябчик и выцвевший от времени кушак. Старик спокойно шел по лунной дорожке и ему вслед неслась пальба до тех пор, пока он не растворился, став незаметным на черной глади моря.

— Смотри, опять масть в жилу легла, — рассказал сам себе Шпицбауэр, трясясь в прокуренном вагоне, — не иначе Мишкин подарок фарт гонит. Я еще вернусь за своим сердцем.

Эрих Шпицбауэр не знал, что ему оставалось жить всего полгода. До той самой минуты, когда пуля маузера с серебряной накладкой «Верному сыну революции тов. Коротаеву за доблестный героизм» пробьет всего лишь природный механизм, качающий его кровь. Потому что сердце Эриха навсегда осталось в Одессе.