Дочь орла

Когда наступала летняя жара, германцы потели и парились в своих шерстяных и кожаных одеждах или снимали их и ходили полуголыми. Их светлая кожа обгорала, облезала, снова обгорала, и вид у них бывал самый жалкий. Лето не было их временем: они были созданы для зимних холодов. Но Исмаил был в своей стихии. Чем жарче становилось, тем более счастливым он выглядел, хотя говорил, что могло бы быть и посуше. У него всегда были теперь наготове бальзамы от солнечного удара и от ожогов, он лечил рваные и резаные раны, укусы насекомых, воспаление глаз, а однажды ему пришлось тащить рыболовный крючок из мальчишеской ноги. Лихорадкой здесь никто не болел. Германцы у себя на родине были крепкими не только на вид.

Аспасия сама не заметила, как стала помощницей королевского врача. Она помогала ему еще в Риме, когда притащила его в первый раз в монастырь спасать Феофано. И как-то само собой получилось, что и дальше она стала ему помогать. Она готовила лекарства, подавала инструменты при операциях. Ей всегда нравилось учиться, и она знала кое-какие начала медицины. Наблюдать же за работой такого мастера, как Исмаил, было очень интересно. Ах, если бы постыдное наваждение оставило ее!

Куда бы они ни приезжали, на следующее утро Исмаил выходил на главную площадь, обычно возле собора, и оповещал жителей, что он врач и готов оказать всем нуждающимся помощь. Иногда его уже ждали, если слухи о нем опережали приезд. С самого утра и до полудня, когда он отлучался вознести молитвы Аллаху, он принимал страждущих. Аспасия присоединялась к нему после того, как, закончив утренний туалет, ее отпускала Феофано. Она даже не заметила, что помощь Исмаилу как бы стала ее обязанностью.

Но в одно прекрасное утро, через день или два по приезде в королевский город Магдебург, она не пришла. Сначала ее задержала Феофано, потом ей пришлось улаживать с императрицей Аделаидой историю с ожерельем, которое молодой Оттон подарил Феофано, а императрица заявила, что он не должен был им распоряжаться; когда это деликатное дело наконец закончилось, был уже почти полдень, а у Аспасии еще оставались дела. На следующее утро она пришла пораньше, чтобы загладить свою вину, но Исмаил смотрел еще мрачнее, чем обычно, хотя не высказал никаких претензий. Он был крайне нелюбезен, и она чуть не начала оправдываться и очень на себя за это обозлилась.

На другой день она уже совсем было решила не ходить. Выдался редкий случай, когда Феофано могла спокойно посидеть с рукоделием и послушать чтение. Не то чтобы Аспасия имела что-нибудь против чтения и вышивания в обществе своей королевы и ее приближенных, но солнце сияло, дул легкий ветерок, во дворце было непривычно тихо: все мужчины уехали на охоту. Она вдруг представила себе людей, толпящихся вокруг человека с нахмуренными бровями и руками целителя. Она сунула книгу Фебе и почти убежала.

Она чувствовала какой-то греховный восторг, торопливо идя по наезженной колее. Германские города поражали чистотой. Конечно, и собаки, и лошади оставляли и здесь свои следы, и попадался мусор, но местные жители всеми силами стремились поддерживать чистоту и порядок, особенно там, где находился император, считая это делом чести.

Это был один из императорских городов, по местным понятиям, большой, где они, видимо, останутся до конца лета. Магдебург лежал среди саксонских болот, через него текла широкая коричневая река, и он славился новым собором. Если у Оттона где-то и была столица, то она была именно здесь, в этих крепких стенах, за которыми лес был вырублен, и город окружали луга, постепенно спускаясь к реке. Город еще не просох после постройки, но в нем бурлила жизнь, царил дух юности, радостно глядящей в будущее. Он напоминал Аспасии молодого германца, едва повзрослевшего мальчика, жаждущего испытать себя и в любви, и на войне.

Война действительно готовилась. Император собирал силы, чтобы защитить свои земли от племен, угрожавших с востока. Император, как всегда, сам поведет свои армии в бой, и его сын будет с ним, а женщины, как обычно, будут ждать, беспокоиться и присматривать за королевством.

Но пока, в это утро, до войны еще было далеко. Мужчины развлекались охотой. Исмаил творил на площади перед собором свое мусульманское милосердие, а соборные каноники косились на целительские занятия. На большее они не решались. Один священнослужитель хотел, когда Исмаил пришел в первый раз, прогнать с проклятиями неверного. Но в тот же день к архиепископу явился посланец из дворца, и с тех пор, когда Исмаил по утрам появлялся на площади, ему не мешали. Вначале некоторые его опасались, но вскоре ему стали доверять: ведь мусульманин был как-никак королевским врачом. Иные, правда, получив помощь у Исмаила, шли в собор отмолить этот грех. Его это не беспокоило. Его дело — исцелять тела, а исцелением душ пусть занимаются каноники.

— Неужели у тебя не возникало соблазна обратить их в ислам? — спросила его Аспасия в это утро, когда последний их пациент поковылял к собору.

Исмаил пожал плечами так пластично, как может это сделать только мавр. Она не могла оторвать от него глаз. К счастью, он не глядел на нее.

— Одно дело, — сказал он, — чего я хочу. Другое дело, что можно. Я служу христианскому королю в христианской стране. С моей стороны было бы оскорблением обращать его подданных в ислам.

— Я думала, это обязанность мусульманина.

— Молитва, милостыня бедным, пост в Рамадан, паломничество в Мекку, проповедь веры — вот то, что мы называем столпами ислама, — ответил он. — Каждый делает, что возможно. Здесь я молюсь, соблюдаю пост и подаю милостыню своим искусством. Когда-нибудь я совершу паломничество.

— А как же «священная война»?

— Я не военный, — сказал он.

Особо мирным он тоже не выглядел. Солнце было почти в зените, и никто не приходил за исцелением. Он куда-то собрался идти.

Аспасия пошла с ним. Ей было все равно куда.

— Кажется, — сказала она, — быть мусульманином очень просто. Быть тем, что ты есть. Делать то, что сказано. Вот и все.

— А разве у христиан не так?

— У христиан есть богословы и законники.

— Ну, — сказал он, — и у нас они есть.

— А священники? А епископы? А множество монашеских орденов? А патриархи на Востоке и папа на Западе, а раскольники и еретики, которых хватит, чтобы заполнить все круги ада?

— Есть и у нас расколы, — сказал он, — и ереси. Есть сунниты, которые поклоняются Багдаду, где сидит их незаконный халиф; есть шииты, у которых халиф в Каире; есть мы, у нас свой собственный халиф в Кордове, настоящий халиф, а нас считают мятежниками везде, кроме Аль-Андалусии.

— В Испании?

— Аль-Андалусия.

— Аль-Андалусия, — произнесла она, смакуя вкус чужого языка. — Но священников нет?

— Каждый человек сам себе священник. У нас есть муэдзины, чтобы созывать на молитву, есть люди, которые проводят молитву, есть мудрецы, ученые, или облеченные властью, чтобы произнести проповедь в пятницу. Но это может сделать каждый, если сочтет себя достаточно умным и смелым. Нет никаких других ритуалов, кроме того, который делает мужчину мусульманином.

Она почувствовала, что щеки ее пылают. Конечно, она знала, о чем идет речь. Но тут же, вовсе не желая, подумала об этом. И совсем потерялась, когда решила, что он по ее смущению поймет, о чем она подумала.

Пока она боролась с собой, все замедляя шаги, чтобы он не увидел ее пылающее лицо, он ушел далеко вперед. Он сейчас уйдет совсем. Она и хотела, чтобы он ушел, и не хотела этого. Она ускорила шаг и догнала его.

Казалось, он не заметил ее отсутствия. Они дошли до королевских конюшен. Большинство стойл пустовало — лошади были на охоте; на псарне тоже было тихо. Он не спеша пересек двор. Аспасия шла за ним, обуреваемая сомнениями. Она знала, что он каждый день ездил верхом. Зачем она пристала к нему, как хвост? Ей бы надо быть во дворце, возле Феофано.

Он был уже внутри. Она подобрала юбки и тоже вошла.

Там было темно после яркого солнца и сильно пахло лошадьми, медовым сеном, ячменем. Когда ее глаза привыкли к сумраку, она увидела белый тюрбан Исмаила далеко в проходе.