Дочь орла

Аспасия расчесывала ее прекрасные волосы, а она наслаждалась покоем после напряженного дня.

— Я вообще тебя не замечала. Как ты только это терпела? — спросила Феофано.

— Очень просто, — отвечала Аспасия, тщательно разбирая длинные пряди. — Когда ты ничего не требуешь, я отдыхаю.

— Неужели я… — Феофано, полуобернувшись, уловила лукавый блеск в глазах Аспасии. Ее глаза на миг опасно сузились, потом ее взгляд прояснился: — Да, еще вот что. Похоже, я забыла, что люди умеют смеяться.

— Неужели ты никогда не смеешься со своим императором?

Феофано вспыхнула.

— Понимаешь, я не об этом. Смеяться вместе с тобой. Он же не понимает, над чем может смеяться женщина. Если это не он начал смеяться, то смех раздражает или обижает его. Он всегда хочет быть первым, понимаешь? Он терпеть не может быть вторым.

— Понятно, — сказала Аспасия.

— Его очень раздражает, — продолжала Феофано, — что у него есть титул, есть корона, что люди кланяются и заискивают перед ним, но он не настоящий император. Над ним всегда его отец. Он направляет каждое его движение. Ты знаешь, что сделал его отец в Сан-Галле?

Аспасия уже слышала эту историю; но выслушала ее еще раз.

— Они были в часовне, — рассказывала Феофано, — в праздник Вознесения, его величество стоял один в нефе и держал жезл. Он нарочно уронил его, чтобы посмотреть, что сделают монахи: забудут ли про службу и прибегут поглядеть, что случилось, или будут служить дальше, как ни в чем не бывало. Конечно, они продолжали службу: в Сан-Галле строгая дисциплина. Но когда мой муж узнал об этом, он сказал мне: «Странно, что он решился выпустить из рук свой жезл, ведь он так крепко держит свое королевство».

Аспасия отложила гребень и разделила волосы на пряди, чтобы заплести в косы. В Феофано словно проснулась ее прежняя детская неугомонность.

— Я знаю, почему он так поступает. Ему пришлось бороться, чтобы завоевать свое королевство, и опять бороться, чтобы сохранить его. Своего первого сына от английской принцессы, Людольфа, он любил так сильно, как только он способен любить. Но этот Людольф восстал против него, когда он решил жениться второй раз — на ломбардской королеве. Людольф боялся, что, если у них родится сын, он станет наследником. Все в конце концов уладилось, и Людольф оставался наследником, даже когда родился мой Оттон. Но Италия убила Людольфа. У него была лихорадка. Но еще раньше император решил воспитывать Оттона так, чтобы он никогда не смог выступить против него.

— Это значит, что он все время будет держать сына в кулаке и не выпустит ни на мгновение, — сказала Аспасия, заплетая тугую, блестящую косу. — Это трудно для мальчика, но еще хуже, если он воображает себя мужчиной. Ведь он коронованный император с двенадцати лет? Конечно, ему хочется большего, чем носить корону по праздникам и занимать место позади отца. — Она помолчала. — Ты не боишься, что он поступит, как его брат?

— Нет, — протянула Феофано, подумав. — Нет, он не способен на это. Он ворчит, но открыто не восстанет. Людольф был злой, все это помнят. Оттон просто беспокойный.

— Может быть, удастся убедить императора поручить ему какое-нибудь дело, — размышляла вслух Аспасия. — Хозяйничать в каком-нибудь замке. Управлять каким-нибудь герцогством. Ведь Людольф был герцогом, даже когда он был наследником?

— Оттон — император, — пояснила Феофано, — даже пока он наследник.

— Такой же, как твои братья — императоры Византии, когда на престоле сидит Иоанн. Таким же был императором и мой отец, пока не извел всех своих соперников и не занял свое место.

— Вот видишь, — проговорила Феофано, — как все здесь похоже на Византию.

— Они во всем подражают нам, — сказала Аспасия. — Ты заметила, что женщины стали причесывать волосы, как ты?

— Заметила, — отвечала Феофано. — Некоторым очень идет. Знаешь, что я подумала? Не послать ли нам в Город? Шелк здесь такая редкость, и пряности — что бы я не отдала за чашу вина с кардамоном и мускатом, я обожаю мускат. Если бы мы получили шелк и пряности, у нас стал бы вполне приличный двор.

— Не хватает только шелка и пряностей? — спросила Аспасия слегка насмешливо.

— И хороших манер, — добавила Феофано, — и людей, которые говорили бы по-гречески. Мы можем многое изменить. Они уже созрели для этого. Старики хмурятся и ворчат в свои бороды, но молодежь жаждет приобщиться к цивилизации.

— Сразу видно, как они стремятся, — заметила Аспасия.

До них доносилось громкое пение и какие-то вопли. Германцы веселились в зале совсем так, как их предки в незапамятные времена. И это была еще местная знать. Крестьяне, работавшие на полях, были заросшими шерстью и немыми, похожими на зверей, но они умели резать из дерева великолепные фигуры и раскрашивать их так, что они казались живыми. Наверное, они были такими еще до того, как король франков Карл обратил их в христианство, так же вырезали своих идолов, возделывали свои поля и жили, как умели, в своем диком мире.

Волосы Феофано были заплетены в косы, ночная рубашка облегала ее стан. Она никогда не красилась, чтобы казаться привлекательней своему мужу; видит Бог, ей это было ни к чему, с такими огромными глазами, с такой безупречной кожей, с такими алыми, полными, обманчиво нежными губами. Губы эти сложились в нежную, как у ребенка улыбку. Она притянула к себе Аспасию и неожиданно поцеловала ее руку.

— Я всегда помню о тебе, — сказала она, — даже когда кажется, что забываю.

— Я знаю, — ответила Аспасия.

— Все-то ты знаешь, — засмеялась Феофано.

Аспасия первой услышала приближающиеся шаги Оттона. Феофано продолжала улыбаться, но насторожилась, прислушиваясь. Аспасия поклонилась, полунебрежно, полупочтительно, и быстро удалилась.

Хорошо, что Феофано снова с ней. Конечно, это не то, что прежде, но прежнего не вернешь: они стали старше, они были в другой стране, и она стала королевой. Но Аспасия была довольна.

Феофано устраивала приемы каждый день, даже когда ее муж был на охоте или веселился с друзьями. Она участвовала в диспутах и, по мнению Аспасии, очень удачно. Некоторые люди являлись с предвзятым отношением к чужестранке, но уходили если не с улыбкой, то по крайней мере признавая, что их король нашел себе умную жену.

Она не стремилась угодить каждому, она показывала свой ум и свои знания, такой политики придерживалась и ее мать. Но при этом она была очаровательна. Конечно, были и такие, что шептались о хитрой византийке по углам и льстиво улыбались ей при дворе, но Мир всегда полон двуличия. Никто из них не представлял опасности, и Аспасия смотрела на них сквозь пальцы.

Никто не питал ненависти к новой королеве, хотя она и была чужестранкой. Даже те, кто недолюбливал ее или удивлялся, почему не нашлось во всей Саксонии женщины, достойной их короля, относились к ней терпимо. Феофано делала подарки и осыпала милостями, если знала, что это будет принято с благодарностью, но если не была в чем-то уверена, проявляла себя весьма осторожным дипломатом. У нее был просто талант понимать, как обуздать, наказать или переубедить любого строптивого подданного, будь то вельможа или мужик, священник или придворный.

Аспасия бесконечно гордилась ею. Но она не была довольна собой. Ей давно бы пора оставить глупые мечтания о мавре. Они родились от римского лунного света в распущенном Риме. Здесь, в Германии, будучи приближенной королевы, она могла многим заняться: не только ухаживать за Феофано, но изучать германский, обучать желающих греческому и открывать для себя эту постоянно меняющуюся страну. Различия между разными землями и их обитателями казались ничтожными для ее чужеземных глаз, но для местных людей были полны значения, и она исполнилась решимости разобраться в этом.

Ей пора было бы уже прийти в себя, но она никак не могла собраться с силами. Даже в Риме, где люди были невысоки и смуглы, Исмаил выглядел необычно. Здесь он вообще казался экзотичным, как птица Феникс.