Прощай, Рим!

— Не могу я больше, товарищи. Не могу! — чуть не в крик кричит Петя, сжав кулаки. — Того гляди, сердце разорвется. Шестнадцать месяцев живем, как псы на привязи.

— Шшш… Не кипятись, — унимает его Леонид. — Ни одним шагом, ни одним словом нельзя выдавать, что мы что-то затеваем. Наоборот, держитесь тише воды, ниже травы.

— А как все же быть с Никитой?

— Если расскажет, что делал в Тапе без нас, возьмем.

— Так он что угодно наврет, мы-то проверить не можем.

— Это так…

— И чего вы гадаете, как беззубые бабки? Если он из тех, кто может продать, то и рассусоливать нечего, надо взять и придушить, — тем же спокойным и рассудительным тоном сказал Таращенко. — А к тому, что он остался в Тапе, зря цепляетесь. Мы там не по своей воле разъезжали. В Тапе тысяча человек кроме него осталась. И здесь полно людей, которых с нами в Раквере не было. Правильно я говорю, Иван Семенович?

— Как Колесников скажет, так и правильно будет, — отозвался Сажин. То ли он вполне полагался на Леонида, то ли не хотел впутываться в этот спор.

Прошло два дня. Орландо как в воду канул. Зато появился совсем новый человек, в полувоенной одежде. Он слегка прихрамывал и ходил, опираясь на трость. Пробираясь по путям между вагонами, итальянец споткнулся и упал на одно колено. Леонид подоспел — подхватил его, помог встать.

— Вы Леонид Колесников? — спросил итальянец по-русски. — Я Альфредо Грасси. Меня прислал синьор Москателли. Я немного погодя снова заверну сюда, а вы соберите своих как-нибудь в кучку.

Грасси пошел дальше. Судя по всему, этот человек побывал в России с 8-й армией. И по-русски сносно разговаривает, и военную гимнастерку еще не снял… Леонид взялся за самый громоздкий и тяжелый ящик и крикнул на подмогу друзей. Грасси, все так же прихрамывая, приплелся к ним с другой стороны, постоял, покачал головой, словно чему-то удивляясь. Глаз, видать, у него наметанный — быстро прикинул, у кого какой рост и какой размер обуви. Леонид, как бы вспомнив о чем-то, вдруг закричал:

— Никита!

— Он-то зачем? — буркнул Дрожжак.

— В одном взводе воевали. Что будет, то и будет, — махнул рукой Леонид. — Может, Антон прав, зря мы на человека напраслину возводим.

— Доброе у тебя сердце, Колесников…

— Если б все мои грехи на том кончались…

Ящик сняли. Пленные по двое, по трое снова прошли перед Грасси. Итальянец с довольным видом помотал головой и прищелкнул языком: дескать, все, можете расходиться.

На другой день отыскался и Орландо. Он передал Леониду с Сережей план города и компас. Шепнул, что на карте прочерчен маршрут, по которому они должны идти, когда вырвутся из тюрьмы.

Вечером Леонид долго изучал карту, а с утра пораньше опять прокрался на башню. На полдороге придется свернуть в проулок, чтобы не идти по улице, где помещается гестапо. Однако, если в тюрьме тревогу подымут, гестаповцы наперерез могут выскочить. Неужели других путей нет? Наверно нет. Ну, конечно, итальянцам-то виднее… Была не была, отступать уже поздно, но лучше будет, если никто из ребят не узнает об этом заранее. Надо молчать. Вдруг излишне разволнуются, а неуверенность — самый первый враг в бою.

День прошел, другой прошел, а с воли ни слуху ни духу. Что это значит? Конспирация того требует или снова лодка села на мель?.. Нервы напряжены. Чуть тронь, и лопнут, как слишком натянутые струны скрипки. Прошел пятый день… Никого… А думать о побеге из здешней тюрьмы без содействия итальянцев — просто безумие. Занялась заря шестого дня. Точнее сказать, никакой зари было не видать: небо сплошь в тучах, в лицо дует резкий ветер.

Колесников и его друзья тащились на станцию хмурые, низко опустив головы. И… не успели они распрямить сгорбленные спины, как между вагонами увидели Москателли. Пекарь хохотал во все горло, переговариваясь с конвоем. Чуть ли не с каждым из часовых поздоровался за руку, налил из той же пузатой бутыли вина. Малость погрейтесь, дескать. Погода-то премерзкая!..

Затем он вскочил на свою повозку, хотел было уж уехать, но заело заднее колесо. Москателли недовольно поморщился, слез, осмотрел ось, поворчал и направился к немцу. Тот указал на Леонида, самого рослого и крепкого среди пленных. А пекарю того и надо было, он поманил к себе Леонида и заговорил с ним по-итальянски. Потребовался толмач. Леонид подозвал Сережу. Вдвоем они приподняли задок повозки, Москателли покрутил колесо, громко выругался, а потом тихо, но раздельно, заботясь о том, чтобы его правильно поняли, сказал:

— Через два дня у немцев большой праздник. Я с другом привезу им вина и сыру. В тюрьму. Побег в два часа ночи, перед тем, как сменяются часовые. У дома с красной черепицей вас встретит Орландо. Дальше он сам знает… — Москателли опять загорланил: — Порядок! Спасибо! — Помахал немцам: — Чао!..

«Через два дня… В два часа ночи…» У Леонида в глазах потемнело. Чтоб справиться с вихрем чувств, переполнивших сердце, он выкурил сигарету, которую сунул ему пекарь в плату за труд, и размашистым шагом направился к ящикам. Немцы смотрели не столько за тем, как много сделали пленные, сколько требовали, чтобы они шевелились.

«Только бы опять не случилось чего-нибудь непредвиденного, как это бывало в Луге, в Раквере!..»

— Ну как? Когда? — зашептали друзья, когда они снимали очередной ящик.

— Не забудьте припрятать в штанину какую-нибудь железяку, болт там или костыль. И смотрите, чтоб никто не пронюхал.

— А что сказал итальянец?

— Потом…

Когда вернулись в тюрьму, провели инвентаризацию оружия.

Восьмерым удалось что-нибудь да прихватить. Разделили поровну: четыре болта тем, кто пойдет впереди, четыре — арьергарду.

— Пусть каждый еще раз проверит одежду и обувь. Одна плохо пришитая пуговица может все дело погубить. И чтобы в карманах ничего не бренчало.

Леонид сам проверял каждого: одних, когда шли в уборную вместе, других, когда умывались рядом. Скоропадов и Никита лежали совсем в другом конце камеры, в день побега их надо будет переместить поближе. Вдруг заснут, а потащишься будить, могут и соседи почуять, в чем дело.

— После отбоя, когда рядом все заснут, переберитесь ко мне, — сказал он товарищам. — Кое-кто пусть пожалуется на озноб и ложится не раздеваясь. Нас четырнадцать человек, пусть каждый подберет себе напарника и сообщит мне. Если что, умри, но друга не бросай. И как бы ни повернулось дело, насчет итальянцев ни-ни.

— И чего это ты нас агитируешь? — хмуро спросил Сажин. — Мы ведь еще в Тапе поклялись.

— Тут есть и такие, что не давали клятву, — сказал Леонид, поглядев на Никиту.

— Сибиряк умрет, но друга не продаст! — сказал торжественно Никита.

— Спокойной ночи, товарищи! Эх, была бы она нашей последней ночью в неволе.

6

Вот и настал заветный день. Сколько ночей, ни на минуту не смыкая век, ждали его. В самые жуткие часы, когда смерть была куда милее жизни, терпели, рассчитывая и надеясь на приход этого дня. Но так уж оно, бедному жениться — и ночь коротка. Вдруг, как назло, ветер разогнал тучи, и небо прояснилось. Значит, ночь будет светлая. Постой, погоди, а в какой фазе сейчас луна? Полнолуние? Или новолуние? Последняя или первая четверть? Восходит ли она с вечера или показывается лишь перед самым рассветом?

Вся неделя была пасмурная, да и мысли были заняты совсем другими вещами, поэтому ни сам Леонид и никто из его друзей не смог ответить на этот вопрос. Разве ж приходило кому в голову, что это обстоятельство приобретет вдруг, можно сказать, роковое значение.

— Ильгужа, неужели и ты не вспомнишь? — пошутил не растерявший былой жизнерадостности Ишутин. — Мусульмане-то, как народится новый месяц, так благодарственную молитву читают.

— Если бы помогло, я б сейчас же помолился, чтоб луна в тартарары провалилась, — усмехнулся Ильгужа. — Ничего, товарищи, знаком моего отца говаривал: бог не выдаст, свинья не съест. Пусть бы друзья-итальянцы побольше вина натащили, и пусть бы немцы покрепче нахлестались. Тогда не то что луна, а и само солнце не могло бы нам помешать.