Прощай, Рим!

Ибрагим АБДУЛЛИН

ПРОЩАЙ, РИМ!

Часть 1

ГОДЫ, ДОРОГИ И СИНЕЕ МОРЕ…

1

По дну морскому тащится якорь. Тяжелая цепь натянулась струной. Динь-бом, динь-бом… Будто кандальный звон… Снизу, из машинного отделения, доносится рокот мощных дизелей. Скажешь, загнали туда стаю хищных зверей, и вот рвутся они на свободу — воют. Наверху, на палубах, исступленно стучат тысячи сердец. Стучат гулко, словно бы тоже силятся разворотить грудную клетку, выскочить на простор, обернуться в чаек, кружащих над кораблем, и полететь…

Леонид не отрываясь смотрит на цепь. «Почему она так медленно тащится? Почему так лениво-спокойны матросы? Еле двигаются, да еще резинку жуют. Просто зла не хватает!..» А солнце жжет вовсю, точно мстит кому-то. В небе даже намека на облачко нет. До того оно ясное, до того синее — трудно человеческому глазу выносить этот ослепительный блеск. Всесветно прославленное своей чистотой и синевой неаполитанское небо!.. На море тишь. Нет, это не тишина даже, это глубокий и безмятежный сон. Сколько ни вглядывайся, морщинки малой не приметишь на бескрайней сапфировой глади.

Покой и дремотность мира вокруг выводят Леонида из себя. Так бы и схватил кого-нибудь, тряхнул, пронзил гневным взглядом, гаркнул: «Отчалим мы, наконец, или нет?..» Мимо проходит матрос. Негр. Жует резинку и беззаботно бубнит себе под нос какую-то песенку. Леонид и вправду схватил его за локоть, крепко сжал и спросил:

— В чем дело? Чего вы тянете?

Матрос ничего не понял. Дружелюбно улыбнулся, показав жемчужные зубы, и хлопнул Леонида по плечу:

— Карошо!

Сообразил Леонид, что негр всего-то рядовой матрос и, конечно, от него ни капельки не зависит, когда они отчалят. Сообразил, смутился, решил извиниться:

— Эй, товарищ, камрад.

Тем временем стих пронзительный лязг якорных цепей в клюзах и внезапная дрожь сотрясла корпус огромного корабля. Леонид побежал на корму.

— Наконец-то.

Корабль словно бы нехотя стронулся с места, и в ту же минуту грянуло дружное «ура!». Советские солдаты, одетые в американскую военную форму, обнимались, целовались, пожимали руки друг другу, и тысячи пилоток и беретов взлетели ввысь — к неаполитанскому ясному небу.

— Домой!

— В Россию!

— К родным берегам!

— Чао, Италия!

— Чао, чао!

— Да здравствует свободная Италия!..

Всколыхнулись и те, кто стоял на берегу. Портовые рабочие и провожающие замахали платками и скандировали:

— Привет русской земле!

— Чао, Руссия!..

Молоденькая пышноволосая девушка в туфлях на стоптанных каблуках закричала вдруг голосом, полным отчаянной тоски: «Иванио!..» Прислушалась к эху, откинула с лица обеими руками растрепанные кудри и снова позвала:

— Иванио!

С палубы, весело улыбаясь, откликаются на ее отчаянный зов два десятка Иванов;

— Чао, белла, чао!

Девушке кажется, что отвечает ее Иван. Она тоже улыбается сквозь слезы.

Но тут, перекрыв зычным басом весь этот шум и гвалт, кто-то затянул «Катюшу». И сотни итальянцев на берегу, словно по команде, подхватили песню. Мелодия была та же, но слова другие:

Леонид подошел к запевале. Это был парень из Сибири — Петр Ишутин. Он прищурился, слегка склонил голову и поет, вкладывая в песню всю силу, всю душу.

— Стало быть, домой, Петя? — говорил Леонид, положив руку на могучее плечо сибиряка.

— Дожили-таки до этого дня, Леонид Владимирович. Домой!..

Глаза Ишутина расширились и словно бы дымкой подернулись. Он часто-часто заморгал. Отвернулся в сторону.

Леонид — человек отнюдь не сентиментальный. Сызмальства слышал пальбу из винтовок и грохот канонады, хорошо знает, на шкуре своей испытал, почем фунт лиха. Но бывают в жизни такие мгновенья, звучат такие Белова; что мягчеют даже железные люди. «Домой… На родину, в отчий край…» Он взглянул на небо — ясное, чистое, будто душа ребенка. Скажешь, никогда оно не аало ни горя, ни заботы. А ведь сколько раз его ширь Юлосовали клинки молний, сколько раз застилал горячи пепел, извергаемый Везувием… Но все прошло, как изгладилось из памяти, и вот опять небо лучится ослепительным блеском.

С чего-то так закололо в сердце, что Леонид едва покачнулся. Снова положил руку на плечо Ишутина. Тот вздрогнул и повернулся к нему.

— А где остальные? — спросил Леонид, стараясь скрыть от друга лавину чувств, выбивших его из равновесия.

— Там они. — Петр кивком указал вперед. — На самой корме.

— Пошли к ним.

— Пошли!

Держась за поручни, они пробрались к стоявшим в обнимку товарищам.

— Леонид Владимирович, проходите в середку!..

— Как по-вашему, командир, это сон или явь?

— Явь, друзья мои, явь!..

За кораблем тянется белый, чешуйчатый шлейф из несметного числа юрких пузырьков. Жизнь каждого из них мгновенна, но пока корабль движется, ряд их нескончаем… В вышине снуют вечно голодные, неуемные чайки. Они падают стремглав, будто пикируют, на море и, белой грудкой коснувшись волны, с писком взмывают-ввысь. То ли радуются, что удалось остудить соленой влагой крыло, изнывшее от этой нестерпимой жары, то ли сердятся, что никто не догадался бросить им корочку хлеба.

За бортом показался небольшой скалистый остров. Справа от Леонида стоял Сережа Логунов. Он был роста маленького и имел привычку морщить бровь, словно ребенок, затаивший обиду на взрослых. Но теперь Сережа вдруг заулыбался и провозгласил:

— Капри! Это же Капри!..

— Ну и пусть! — равнодушно буркнул Сажин. — Или ты впервой в жизни остров увидел?

— Мужик! — беззлобно ругнулся Сережа. — Тут Горький жил, тут Ленин бывал!

В прозрачном небе над островом мелькнула черная точка. Она стремительно приближалась и росла. Теперь было видно, что летит величавый, огромный орел. Все дружно задрали головы и впились глазами в ширококрылого царя птиц. А орел между тем замер над кораблем, словно бы выискивая кого-то на многолюдной палубе. Потом, сделав круг, устремился обратно к скалистому острову. Из крыла его сорвалось перо и, плавно раскачиваясь, упало в белопенную борозду за кораблем. Упало и сгинуло.

Когда-то военная гроза вот так же оторвала Леонида и его товарищей от большого могучего крыла и забросила далеко-далеко, на неведомую чужбину. Земля та, чужая и древняя, носила звонкое имя — Италия. Однако они были люди, они боролись, и не смогла поглотить их жадная прорва судьбы, как поглотила сейчас клокочущая пучина перо с орлиного крыла…

Корабль вырвался на простор Средиземного моря…

— Средиземное море самое светлое в мире, — мечтательно говорит Сережа Логунов. Затем отчеканивает, будто читает какой-то справочник: — У берегов Сирии прозрачность воды достигает шестидесяти метров.

Леонид заглядывает за борт. Вода синяя-синяя, точно глаза его Маши.

— Дельфины! — кричит опять все тот же Логунов.

Все поворачиваются туда, куда показывает Сережа.

Там резвятся, гоняясь друг за другом, дельфины. Их горбатые спины мелькают над водой, пропадают в глубине и снова появляются на поверхности. Кому же веселиться, если не им. Они-то в родной стихии…

Приглашая на обед, прозвучал гонг — Леонид остался на палубе. Потом пришла пора ужинать — Леонид не сдвинулся с места. Уже отстала орава крикливых чаек и не резвятся дельфины, лишь изредка над головой пролетают истребители, эскортирующие корабль… А Леонид навалился грудью на железный поручень и весь долгий день смотрел на море, на бугристый след, протянувшийся за кормой, на белую дорогу в густеющей синеве.