«1212» передает

«У каждого человека своя мечта, — думал я. — Сотни тысяч надежд, собранные воедино, — видно, это и есть наше общее дело. Уж не хочет ли Сильвио сказать, что дело Шонесси в этой войне не имеет ничего общего с нашим делом?»

— Только не поддавайся моему настроению, — тихо заметил Сильвио. — Я старый скептик. Меня, собственно говоря, интересует только одно — вернуться после войны на сцену, и хорошо бы — в Магдебург, где я однажды по своей бесталанности, ну да ты знаешь… — И, немного помолчав, добавил: — Возможно, виной всему, что тогда случилось, и был мой пессимизм.

Сильвио редко когда рассказывал о своем прошлом:

— В семнадцать лет я весь был одно нетерпение и готов был драться за любую идею. — Он не смотрел на меня. Возможно, при других обстоятельствах он и не начал бы такого разговора. — Тогда я жил в доме моей тетки. Если нам посчастливится попасть в Висбаден и если, конечно, дом уцелел, мы обязательно остановимся в нем. Это прекрасная вилла с парком. Там бывали люди, которыми я восхищался. В первую очередь — некий Дортен. Тебе что-нибудь говорит это имя?

— Дортен? Дортен? Рейнское сепаратистское движение?

— Точно. Это было вскоре после Первой мировой. Все было разрушено. Кругом одно зло, как тогда говорила моя тетушка. Все зло исходило из Пруссии. Вот тогда-то я впервые увидел людей, и прежде всего Дортена, которые хотели создать независимое государство у Рейна, чтобы пруссаки никогда не смогли больше развязать новую войну. Не смейся, — продолжал Сильвио, — не забывай, что мне было тогда семнадцать. Для меня все хорошее и ужасное в Германии шло с берегов Рейна. Там же была родина Гейне, Маркса, Фрейлиграта, Гервега и других людей, которых обожествлял семнадцатилетний юноша. Дортена я мог слушать часами. Для меня он тоже был богом… — Сильвио горько рассмеялся.

Мы уже были в городе. Стало совсем темно. В семь часов Сильвио вместе с другими должен был уезжать. Мы шли по мокрому печальному парку. Сильвио остановился, чтобы зажечь трубку. Когда он прикуривал, я увидел его неизменную улыбку.

— Ты знаешь, как окончилась эта авантюра с сепаративностью?

— Насколько я помню, все окончилось ничем.

Сильвио засмеялся:

— Окончилось ничем… Это дело финансировали французы! Французские деньги, французские пулеметы, французские тайные агенты…

Ужинали мы в унылой обстановке. Из нашего общества остались только Вальтер Шель, оба оператора, Алессандро Блюм и я.

Во всем здании было холодно, так как наши югославы получили приказ экономить топливо.

После ужина я хотел было протопить камин, но результат оказался равным нулю. Мое занятие прервал один из югославов, сообщив, что на кухне меня кто-то ждет и что это очень важно.

Мадам Бишет, укутанная в серый пуховый платок, показала рукой на дверь, где стояла горничная из соседней виллы Катерина. Мадам с покрасневшим от слез носом, на котором торчали очки в никелированной оправе, извинилась, сказав, что, хотя никто и не имеет права входить в наш дом без особого разрешения, она не может отказать Катерине.

Катерина пробормотала что-то несвязное. Соседи — Маргарита Ивердонж и ее мать — определенно знали, кто по секрету живет на этой вилле. Они, видимо, знали и то, что часть нашего коллектива уже уехала.

Войдя в соседнюю виллу, я увидел Маргариту Ивердонж. С распущенными волосами, в шелковом голубом халате, она шла мне навстречу:

— Это правда, что вы сдаете Люксембург? Мне звонила одна знакомая. Ваша штаб-квартира переселяется в Реймс. На это у вас, видимо, имеются причины военного характера. Я в этих делах ничего не понимаю, но вы не должны бросать в беде своих друзей… Сильвио уехал, даже не попрощавшись! Не могли бы вы сказать вашему майору, чтобы он… предоставил нам машину. Ведь мы так скомпрометированы дружбой с американцами! Если сюда придут немцы, они сразу же расстреляют нас. Нам нужен грузовик, чтобы забрать все необходимое. В Сен-Кантене у нас есть родные, но там тоже вроде бы опасно… Наверное, лучше сразу поехать в Париж…

Я стал заверять ее, что мы не собираемся оставлять Люксембург, напротив… Но успокоить Маргариту было не так-то легко. Она ничего не хотела слышать. Утонув в кресле, она рыдала.

Вверху, на лестничной клетке, показалась мама Ивердонж, одетая в светло-голубой лыжный костюм. Узнав меня (Сильвио несколько раз представлял меня ей), она, приторно-любезно улыбаясь, протянула мне обе руки:

— О, адъютант Градец! Я знала, что господин майор не оставит нас. Он прислал за нами машину! Маргарита, быстро одевайся! Нельзя терять время!..

В этот момент в наружную дверь застучали. Маргарита молниеносно взлетела вверх по лестнице. На улице стоял югослав и рукой подзывал меня к себе. Оказалось, только что вернулся Шонесси и требует меня к себе.

Я пошел к выходу, но мама Ивердонж решила не отпускать меня. Широко раскинув руки, она бросилась к двери.

Маргарита сердито крикнула сверху:

— Оставь его, мама… Это такие типы…

Теперь очередь дошла до мамы. Зарыдав, она упала в свое кресло:

— Вальтер никогда бы так не поступил… — услышал я, когда был уже внизу.

Только никакой паники!

Шонесси смерил меня взглядом, который, казалось, говорил, что судьба моя решена и меня ждет по крайней мере военный трибунал. Майор стоял перед картой и неопытной рукой чертил желтые линии на целлофане. Вальтер Шель, тоже сильно возбужденный, бросил на меня взгляд, полный презрения. Полковник сидел на ящике, который, видимо, предназначался для наших секретных бумаг.

Нарисованная Шонесси картина была ужасной. На севере желтые линии доходили почти до Намюра, на юге — до Меца и Нанси. Освобожденные французскими вооруженными силами районы Эльзаса и Лотарингии оказались за линией фронта. Неужели немцы за одну ночь успели захватить их? Люксембург лежал как бы на полуострове.

Шонесси обратился к полковнику:

— То, что вы здесь видите, пока еще не случилось. Это лишь возможные траурные перспективы на будущее. На севере немцы находятся тридцатью километрами южнее Лютгиха. Если они форсируют Маас, их уже нельзя будет удержать. Нам остается рассчитывать на самое худшее. Значит, двадцать первая группа армий должна отойти назад, так как второго Дюнкерка мы допустить не можем. Итак, нам нужно сократить линию фронта, то есть линию обороны: Намюр — Монс — Роубанкс. Жаль Брюсселя…

Я машинально вытащил свой блокнот. Заметив мое движение, Шонесси вдруг рявкнул:

— Уберите свой чертов блокнот! Все это совершенно секретно! Вальтер, после нашего разговора сотрите все карты немедленно! Я позвал вас, сержант, чтобы вы почувствовали, насколько серьезно наше положение. В любой момент может прийти приказ ликвидировать этот хаос. И вы несете за это ответственность, понятно? И как старший по званию вы не должны болтаться где-то по городу! Итак, — он снова повернулся к карте. — Северное крыло двенадцатой группы армий, которая отрезана от нас, отходит во Францию. Все преимущества осенней кампании летят ко всем чертям! Главное сейчас, чтобы наши парни жертвовали собой как можно дольше! Что же касается юга, то там дела еще хуже.

«Значит, положение на севере он не считает таким уж плохим», — подумал я.

— Тут сыграли свою роль проклятые политические мотивы. Эти «лягушатники» хотят удержать Эльзас. Во что бы то ни стало! По соображениям престижа! Сюда прибыл старик, чтобы отговорить их от этого. Последнее слово еще не сказано, но они уже у нас в руках. Иначе мы не дадим им больше ни одного патрона! Какой из всего этого вывод? Как только они начнут отходить, мы сразу же окажемся в ловушке. И это решится сегодня ночью! Нужно быть готовыми закрыть нашу лавочку, сжечь все, что может пролить свет на нашу операцию, и как можно быстрее выехать в Верден, а если потребуется, то в Шалон или Версаль. Главное — никакой паники! — закончил Шонесси.

Значит, наши войска, находящиеся севернее Арденн, во избежание больших потерь должны отойти к югу! Судьба Бельгии никого не интересовала. Гитлеровцы вернутся обратно, гестаповцы и бельгийские коллаборационисты вылезут из нор и сотворят страшный суд над своими соотечественниками, которые помогали союзникам. Бельгийцы уже трижды попадали под германский сапог! Они, конечно, будут стараться избежать беды. И снова дороги будут забиты беженцами.