Страница 95 из 130
Теперь нам предлагается передать предание суду прокурорскому надзору с правом обвиняемого обжаловать судебной палате обвинительный акт прокурора, если с ним обвиняемый не согласен. Государственная дума, соглашаясь с докладом своей комиссии, находит, что современное построение суда этого требует — таково подлинное выражение— и что пора покончить с ревизионным порядком. Я, однако, думаю, что первое утверждение есть в сущности общее место, потому что сказать, что современная конструкция суда непременно требует такого порядка, невозможно уже потому, что порядок предания суду, независимый от прокуратуры и суда, существует в Англии, где предает суду большое жюри, существует во Франции, где этот институт весьма разработан и прочен, и, наконец, во всех романских странах, где принят французский кодекс судопроизводства. Поэтому, сказать, что современный порядок
этого требует, я бы не решился. Что же касается того, что пора покончить с ревизионным порядком, то я думаю, что это выражение указывает на неясное представление о ревизионном порядке. О каком ревизионном порядке может идти речь при теперешнем положении предания суду? Ревизионный порядок в России введен был еще Екатериной Великой и принес огромную пользу. В нашем старом судопроизводстве важнейшие дела низшей судебной коллегии восходили на рассмотрение высшей коллегии в силу своего удельного веса, независимо от жалоб сторон на состоявшийся приговор. Но судебная палата по обвинительной камере никакого приговора не постановляет, и о ревизии здесь нет и речи. Приговор еще впереди. Судебная палата лишь рассматривает правильность производства следствия. Это не ревизия, а контроль, необходимый хотя бы ввиду тех соображений, которые я приводил в начале своей речи. Поэтому, обсуждая этот проект, нам приходится прежде всего остановиться на вопросе о том, желательна ли возможность его осуществления?
Господа, я думаю, что меня едва ли можно заподозрить в отсутствии уважения к судебному ведомству и любви, даже нежной любви, к порученному ему делу. Пребыванию в этом ведомстве я обязан светлыми минутами в своей общественной деятельности… Я имел счастье пережить медовый месяц новой судебной деятельности, т. е. введение Судебных уставов, такой месяц, который никогда в жизни не забывается. Поэтому я далек от того, чтобы разделять обычные близорукие, часто невежественные огульные нападения на судебное ведомство и на судебных деятелей, и знаю, что большинство этих благородных тружеников исполняет с достоинством и самоотвержением те тяжелые обязанности, которые на них лежат. Но я не могу отрицать, что с течением времени в судебное дело вкрались некоторые упущения, а иногда и большие шероховатости и резкие неправильности, закрывать на которые глаза значило бы действовать против очевидности. И если я на них укажу, то не для обвинения судебного ведомства, а лишь для указания на то, почему нужна судебная палата как обвинительная инстанция. Я в этом отношении позволю себе привести слова знаменитого духовного оратора, митрополита московского Филарета: «Язвы друга, наносимые по братолюбию, достовернее вольных лобзаний врага». Итак, вот эти язвы друга. Я спрашиваю себя и вас: разве судебное сословие со времени введения судебной реформы, когда считали необходимым учреждение обвинительных камер в судебных палатах, улучшилось? Стали ли суды лучше, стала ли молодежь, которая ведет судебное дело в первых стадиях, более сдержанной, более владеющей собой? Возможность увлечения односторонностью исчезла ли? Я думаю, нет! Судебные уставы ныне представляют собой наряд, на котором очень много заплат, пришитых часто неумелой и не всегда доброжелательной рукой. Такие же заплаты оказываются и в деятельности судебных чинов. Поэтому сказать, что ныне можно не опасаться того, чего опасались составители Судебных уставов, не представляется никаких оснований. Опасение может существовать и ныне, и несомненно даже большее, чем в светлые, радостные годы осуществления судебной реформы. Нам говорят, что является необходимость такой реформы. Посмотрим, существует ли эта необходимость, подкрепляемая притом основательностью того, что предлагается. Нам указывается на то, что в судебных палатах дела рассматриваются чрезвычайно медленно, что арестантские дела лежат в палате от 21 дня до 1 месяца и 24 дней и что отменяется в среднем палатами только 4 % прокурорских актов, т. е. около 1080 из 27 тыс. в среднем, которые восходят на их рассмотрение. Но что же из этого? Разве отмена палатами и замена своими определениями обвинительных актов прокурорского надзора составляют исключительную функцию судебных палат? А сколько обвинительных актов, которые, рассмотрев и проверив, судебная палата признает правильными! Несомненно, что раз палаты отменяют акты по 1080 делам в год, а заменяют своими определениями, то уже по самому скромному счету надо признать, что в три раза больше таких дел, по которым они утверждают обвинительные акты сознательно и обдуманно. Нет никаких разумных оснований говорить, что судебная палата рассматривает внимательно исключительно те дела, по которым состоялась отмена или изменение ею обвинительного акта прокурора, а остальные дела она не рассматривает. Ведь это была бы какая-то лотерея. Очевидно, она рассматривает и остальные дела, может быть, не всегда и не все достаточно подробно, но не надо забывать, что до доклада дела в палате обвинительный акт уже проходит через контроль прокуратуры палаты.
Затем можно ли сказать, что забота об ускорении производства должна быть приурочена именно к судебным палатам? Припомните, господа, как тянутся у нас предварительные следствия — годами и месяцами. Вот где лежит первоначальная и весьма важная причина отсутствия обвинительных приговоров присяжных заседателей даже при сознании обвиняемых. Припомните затем то, что даже когда предание суду будет весьма поспешным — суд по существу, в большинстве случаев, в 80 % из 100 %, должен будет слушать дела на выездных сессиях в уездах, а выездные сессии в каждый уезд бывают 4 раза в год, самое больше 6 раз в год, следовательно, во всяком случае между каждой сессией проходит 2 месяца, в которые дело, поступившее в суд, лежит, ибо его можно назначить к слушанию лишь в ближайшую сессию. Следовательно, если стремиться устранить медленность, то надо ее устранить в этом отношении, т. е. испрошением нового кредита на увеличение судебного состава, на увеличение числа судебных следователей. Указание на эти меры к сокращению медленности не расшатывает никакого принципа, тогда как нам предлагают затронуть начало отделения возбуждения следствия от предания суду, начало, которое всегда считалось одним из весьма серьезных. Нам скажут на это: «Да, но для этого нужны материальные средства». Что же делать, подождем, когда их дадут, но только будем ждать громогласно и нетерпеливо, памятуя слова Бентама, что дешевый суд дорого обходится народу.
Взглянем, затем, на целесообразность проектированного порядка. Очевидно, что после введения его будет два рода лиц, для которых будет возникать вопрос о предании их суду. Это, во-первых, будут те, кто не пожелает обжаловать обвинительный акт, и, во-вторых, такие, которые пожелают его обжаловать. Посмотрим на тех, которые не пожелают обжаловать обвинительный акт. Такими могут быть, по большей части, те темные люди, до сих пор встречаемые в нашем простом народе, которые считают, что суд есть кара божия, которой надо безропотно подчиняться по пословице: «От сумы и тюрьмы не отказывайся», которые говорят судьям с поклоном: «Судите по правде, по божью, — ваша воля!» — вообще те, кому суд представляется учреждением, с которым бороться нельзя, одновременно и стыдясь, и страшась пребывания «в таком месте». Какие же гарантии представляет им существующий ныне закон? На основании статей 531 и 532 Устава уголовного судопроизводства дело в палате слушается так, что член-докладчик излагает словесно повод, по которому возникло дело, и все следственные действия, причем обращает внимание на соблюдение существенных обрядов и форм и прочитывает в подлиннике протоколы, имеющие важное в деле значение; затем прокурор судебной палаты читает заключение местного прокурора и объясняет свой собственный взгляд на дело, предлагая при этом и окончательный свой вывод. Вероятно, по делам несложным, ясным и простым, может быть, кое-что из этой процедуры не исполняется, но, во всяком случае, по всем серьезным делам не только председатель обвинительной камеры, но и каждый член палаты могут потребовать, чтобы этот порядок был исполнен, для того, чтобы сознательно подать свой голос и постановить свое решение. При этом мы имеем два прокурорских заключения: местный товарищ прокурора написал обвинительный акт, его читает прокурор палаты и затем излагает свое мнение. Итак — два лица прокурорского надзора, высказывающих свои мнения, иногда взаимно противоположные и освещающие дело с разных сторон. Этот порядок заменяется по проекту тем, что окружной суд по обвинительным актам, внесенным в смысле предания суду, рассматривает, заключаются ли в деянии, приписываемом обвиняемому, признаки преступления, подсудно ли дело суду и направлено ли оно в надлежащем порядке. Спрашивается, где же проверка форм и обрядов судопроизводства, где же контроль над тем, правильно ли произведено само следствие, не были ли нарушены существенные права обвиняемого, не было ли невольного пристрастия, односторонности? Ведь можно приписать обвиняемому преступление на основании не только шатких и непроверенных данных, но и на основании неверных выводов, несогласных с истинным смыслом фактов. Судебная хроника всех стран богата такими примерами. Суд же теперь будет рассматривать лишь обвинительный пункт и решать, правильно ли подведена в нем статья Уголовного уложения, а до того, из чего выведен этот обвинительный пункт, — он и касаться не должен! А, между тем, это более чем важно, потому что следствие может представить большие нарушения не только прав обвиняемого, но и прав правосудия. Я, из моей 12-летней практики обер-прокурора уголовного кассационного департамента, мог бы привести не одно такое дело, где судебная палата должна была уничтожить известные следственные действия для того, чтобы они никакого следа для судебного разбирательства не оставили и не могли пустить каких-нибудь ростков в судебном заседании, откуда их следует вырвать с корнем. Достаточно вспомнить дело несчастной девушки, на честь которой было сделано покушение одним нотариусом в Москве, причем, по свидетельству небрежного или преступного полицейского врача, она была признана давно уже знакомой с половыми сношениями и, следовательно, шантажисткой и чуть не проституткой. В отчаянии она застрелилась на паперти храма Спасителя, и, когда ее труп вскрыли, то оказалось, что она целомудренна и невинна. Когда началось следствие по этому поводу, оказалось, что эта девушка вступила в обстановку, где можно было с удобством покуситься на ее честь, под влиянием некоторого увлечения и восторга, вызванных ее успешным дебютом в спектакле любителей. Следователь вызвал трех московских артисток и в том числе знаменитую Ермолову и известную Глама-Мещерскую для того, чтобы допросить, что они чувствовали при первом своем дебюте и были ли бы после него в состоянии сопротивляться, оставшись лицом к лицу с человеком, обладающим предприимчивостью обвиняемого. На второй, вопрос они со справедливым возмущением отказались отвечать. Судебная палата уничтожила все эти протоколы нелепого допроса. Вспоминается дело девушки, которая застрелила студента, с которым находилась в связи. Здесь, увлекаясь желанием разъяснить личность подсудимой всевозможными фактами из ее жизни, хотя она не отрицала ни того, что застрелила своего возлюбленного, ни того, что действовала сознательно, следователь произвел исследование о всех ее связях за 10 лет до совершения преступления, причем для того, чтобы уяснить, была ли она в корыстной связи с одним негоциантом в Одессе, были рассмотрены его торговые книги, которые составляют по закону торговую тайну. Судебная палата уничтожила всю эту часть производства, как совершенно не относящуюся к составу преступления и нарушающую положительное предписание закона. Таких дел можно указать немало. Бывали случаи, когда, в увлечении тем творчеством, о котором я говорил, у следователя и у прокурора являлось, сверх желания собирать данные о преступлении, желание воссоздать прежде всего образ преступника как человека, вырисовать его во всех его отношениях и, так сказать, приготовить его, извините за выражение, «в собственном соку» — и тогда предпринималось исследование всего его прошлого. У нас в Правительствующем Сенате было дело, где по обвинению женщины в присвоении якобы рожденному ею ребенку не принадлежащих ему прав состояния, судебный следователь, зная, что протоколы полиции не могут быть прочитаны на суде и читаются только протоколы осмотров, обысков и выемок, произведенные ими, рассмотрел в управлении сыскной полиции дела и переписки об этой женщине на протяжении 20 лет и составил протокол о рассмотрении этих дел с изложением их содержания, а затем на суде прокурор потребовал прочтения этого протокола, и женщина, которая сама по себе, вероятно, была виновата в ясно доказанном преступлении, в течение судебного следствия была обливаема грязью из такой области своего прошлого, которая не имела ничего общего с тем делом, по которому она судилась. Такие увлечения возможны, и не надо думать, что они делаются с дурным намерением. Здесь является творчество, а так как на помощь творчеству приходит власть, возможность потребовать, возможность привлечь, заставить, принудить, то это становится для правосудия опасным. Что же предлагает новая ст. 527? Она контроль обвинительной камеры над правильностью действий судебного следователя устраняет, и его не будет существовать для лиц, которые не жалуются, а поэтому эти нежалующиеся явятся обездоленными и в правовом, и в житейском смысле. Напомню еще раз о том, что двойное заключение прокуратуры здесь тоже исчезает, а между тем ведь это в высшей степени важно. Надо заметить, что обвинительные акты товарища прокурора окружного суда рассматриваются товарищами прокурора палаты, и всякий судебный деятель знает, какая масса обвинительных актов поступает в палату с обвинительным пунктом, изменяемым рукою товарища прокурора палаты.