Страница 96 из 130
Наконец, нельзя упускать и местных условий. В этом отношении важны мотивы самой Государственной думы, которая говорит следующее: «Наконец, возложение предания суду на прокурорский надзор встречает серьезные препятствия в наших бытовых условиях. Близость прокурорского надзора к местной жизни, в особенности в провинции, с присущей ей борьбой партий и страстей может сама по себе поставить должностное лицо в крайне затруднительное, а нередко, в весьма щекотливое положение при осуществлении важной обязанности предания суду». Что же можно к этим словам добавить еще? Наконец, необходимость сознания товарищами прокурора, что есть начальство, которое проверит их работу, и этого не минует ни один обвинительный акт, должна действовать весьма спасительно на правильность их деятельности. По этому поводу в нашей комиссии законодательных предположений было сказано, что от суда всегда зависит исправить неправильную квалификацию товарища прокурора. Я не могу с этим согласиться. Ведь, по ст. 754 Устава уголовного судопроизводства, суд обязан поставить главный вопрос по обвинительному акту и может лишь второй вопрос поставить измененным, но первый вопрос всегда ставится согласно обвинительному акту. Если мы прибавим, что дело может слушаться в среде, где юридические понятия недостаточно развиты, а руководящее напутствие председателя недостаточно вразумительно, то станет очевидным, что первый вопрос может играть огромное значение. Что же касается ошибок прокуратуры в квалификации, то я опять сошлюсь на свою практику в Правительствующем Сенате. Те из присутствующих здесь лиц, с которыми я имел честь делить трудность кассационной деятельности, конечно, припомнят дело, где товарищ прокурора, поддерживавший обвинение и требовавший наказания для воронежского помещика Лутовинова, обвинявшегося в том, что он печатал свои собственные кредитные билеты и раздавал их местным рабочим для уплаты в содержимую им потребительную лавку, где эти билеты принимались с учетом 20 %,—когда состоялось обвинение, принес кассационный протест, в котором беззастенчиво доказывал, что в деянии Лутовинова нет признаков преступления. Поэтому я думаю, что те, которые согласятся не жаловаться на обвинительный акт, не требовать переноса его в судебную палату, будут рисковать многим, да и правосудие будет рисковать не малым. Говорят, что это будут сознающиеся в преступлении, ибо на суде сознается, как известно, одна треть. Но, господа, прежде всего нам неизвестна цифра тех, которые сознаются на предварительном следствии. Следовательно, цифра сознавшихся на суде нам ничего не говорит. Кроме того, сознание подсудимого на суде вовсе не есть признак, по которому можно сказать, что нечего предварительно разбирать вопрос 6 виновности в целях решения — предавать ли суду? Я, как старый судебный деятель, по опыту, скажу, что именно при собственном сознании и следует искать улик и доказательств преступления. Когда я был прокурором окружного суда, — а был я им долго, — если мне приходилось обвинять человека сознавшегося, я всегда говорил присяжным заседателям, что не буду касаться этого сознания и буду доказывать виновность подсудимого другими доказательствами, независимо от его сознания. Делал я это потому, что, зная жизнь, я понимал, что сознание подсудимого имеет целый ряд видов: человек может сознаться в меньшем для того, чтобы избегнуть ответственности за большее, например, обвиняясь в умышленном убийстве, говорить, что он признает себя виновным в убийстве, совершенном в запальчивости и раздражении; он может сознаться в преступлении и для того чтобы спасти близких и дорогих лиц, которые в действительности являются виновными; он может сознаться в преступлении под влиянием религиозного фанатизма. Мы знаем целый ряд случаев, когда последователи мрачных сект сознавались в не совершенных ими преступлениях, для того, чтобы «принять страдание» и этим самым получить венец мученический. Припомните громкий процесс Мироновича, обвиняемого в убийстве Сарры Беккер, в котором Семенова меняла четыре раза свое сознание, или недавний парижский процесс госпожи Стенель, тоже три раза существенно менявшей свои показания. Наконец, нередко сознание направлено на то, чтобы толкнуть судебную власть на ложный путь, заставить ее уйти с верной дороги и потерять нить правильно начатого исследования. Указывается на Венгерский кодекс и на два случая, когда дело безусловно идет без обряда предания суду, а именно, когда сознание согласно с обстоятельствами дела и когда человек застигнут на месте совершения преступления. Но, господа, это теоретические положения. Во-первых, что значит — согласно с обстоятельствами дела? Простите, если я припомню нашего знаменитого сатирика Щедрина, у которого человек, обвиняемый в краже, услышав, что присяжным ставится вопрос — согласно ли с обстоятельствами дела он совершил кражу — восклицает: «Боже мой! Да когда же можно украсть не согласно с обстоятельствами дела?» А что касается до застигнутого на месте преступления, то недаром надпись в старом венецианском суде гласила Recordatevi del povero fornaro (вспомните о несчастном мельнике), вызванная тем, что на месте преступления был найден мельник, с окровавленным ножом, осужден и казнен, а затем оказалось, что преступление совершил не он, но что, увидев умирающего, он выхватил из раны нож, думая помочь, и затем был схвачен и, невзирая на все свои оправдания, осужден. Но нам не предлагают и того, что есть в Австрийском кодексе. Нам говорят, что пройти через обряд предания суду будет зависеть совершенно от обвиняемого, т. е. от усмотрения обвиняемого: захочет он — пойдет в судебную палату, не захочет — не пойдет, на то его добрая воля. Господа, я думаю, что нельзя объем деятельности целого учреждения регулировать желанием отдельной личности, личным усмотрением частного лица. К чему же приведет этот проект при его практическом осуществлении, когда мы не будем никогда „впредь знать даже приблизительно, даже по статистическим данным, сколько дел пойдет в судебную палату, т. е. сколько обвиняемых захотят, чтобы дела их разбирались в обвинительной камере, и сколько не захотят? Очевидно, что деятельность целого учреждения, и притом такого важного, по взгляду Судебных уставов, учреждения ставить в зависимость от такого колеблющегося начала, едва ли возможно. Предположим, однако, что обвиняемые, сознавшиеся или желающие сознаться на суде, не будут возражать, но ведь таких одна треть. Итого, из 27 тыс. дел рассмотрению палаты будет все-таки подлежать 18 тыс. Взяв всю сумму в 18 тыс., разделив все между 9 палатами, где есть обвинительная камера, считая в каждой пять докладчиков, мы возложим по 33 дела в месяц на каждого. Но это не такой труд, чтобы они не могли внимательно и серьезно рассмотреть эти дела. Сошлюсь на уголовный кассационный департамент Сената. В кассационном департаменте каждый из нас докладывал и теперь, вероятно, докладывает по 12 дел в неделю, следовательно, 48 дел в месяц, не считая департаментских и апелляционных дел, и мы, слава богу, остались живы и не особенно плакались на свою судьбу.
Теперь возьмем вторую категорию предаваемых суду — тех, которые обжалуют обвинительные акты. Во-первых, для них срок их постановки пред судом увеличивается на одну неделю или более. Почему — это, вероятно, при постатейном обсуждении скажет Н. Н. Шрейбер, так как у него этот вопрос подробно разработан, и я не буду утруждать им вашего внимания. Те же прокуроры палат и старшие председатели, которые собирались в 1895 году в Петербурге, чтобы рассуждать о деятельности судебных палат, говорили, что такой порядок разовьет ябедничество, особенно в тех местностях, где народ привык к сутяжничеству, как, например, в Западном крае, где всякий непременно будет жаловаться, так что новый закон будет, в сущности, тщетным и цели не достигнет. Нельзя не принять во внимание этих соображений, тем более, что мы имеем пример этого: в Судебных уставах было установлено заявление неудовольствия на приговоры мировых судей, заявляемое на словах, без всяких мотивов. В 1886 году, согласно с моим представлением министру юстиции, Государственный совет отменил это право заявлять неудовольствие, и число дел, поступающих в мировые съезды по апелляции, в значительной степени уменьшилось. Теперь это сводится в сущности к тому же: мы опять даем право заявлять неудовольствие только не на приговор мирового судьи, а на обвинительный акт прокурора окружного суда. Затем, если стоять на житейской точке зрения, припомним и следующее. Ведь дело идет, конечно, о подсудимых, содержащихся под стражей, потому что для тех, которые не содержатся под стражей, эти якобы лишние 22–24 дня, в сущности, составляют неважную вещь. А вот содержащийся под стражей, ввиду свойства наших мест заключения, пребывает в особого рода академии, которую можно назвать и академией наук и академией искусств, потому что его здесь научат, и как следует действовать, чтобы избежать кары, и научат искусству, с каким нужно действовать. Опытные преподаватели, сотоварищи по заключению, конечно, будут говорить: «Жалуйся на обвинительный акт, пусть он пойдет в судебную палату; ты из-за этого просидишь самое большее месяц и 24 дня, но не забудь, что ведь это засчитается в приговор; следовательно, ты ничего не потеряешь, если тебя осудят, а если тебя не осудят, то тогда, конечно, это в значительной степени будет зависеть и от указаний твоего защитника; зачем же из-под него вынимать такое хорошее седло, такого борзого коня, как возможность ездить перед присяжными заседателями на том, что вот, мол, этот несчастный обвиняемый просидел напрасно много времени в предварительном заключении, значит он, во всяком случае, уже отбыл наказание, отстрадал. Так что, и так и этак — тебе будет выгодно жаловаться; пусть дело идет в судебную палату». Вот что будет практиковаться. Нельзя отрицать того, что едва ли кто-нибудь охотно согласится сказать: «Ну, судите меня, я не буду возражать». Ведь дело в том, что еще наш известный криминалист Спасович говорил, что надежда никогда не покидает обвиняемого: когда он совершил преступление, он надеется скрыть следы; когда следы открыты, он надеется, что его не заподозрят; когда его заподозрели, он надеется, что его не отдадут под суд; когда его предадут суду, он надеется, что его оправдают; когда его не оправдали, он надеется, что он будет помилован. И одно из звеньев этой цепи надежд есть надежда на то, что его не предадут суду. Притом что значит, собственно говоря, сознание на суде? Из английской практики, которая, конечно, для вас служит все же руководящим примером, мы знаем, как это надо понимать. Знаменитый английский судья, барон Поллок, обращаясь к подсудимому, спросил его: «Признаете вы себя виновным?» Тот сказал: «Да, признаю». Тогда этот настоящий типичный английский юрист сказал ему: «Постойте, я вас спрашиваю не о том, считаете ли вы себя, в глубине своей души, виновным, а о том, признаете ли вы все собранные против вас доказательства настолько неопровержимыми, чтобы не иметь возможности возражать на них? Подумайте!» Подсудимый подумал и сказал: «Нет, я себя в таком случае виновным не нахожу». Он был судом оправдан, и тогда судья сказал ему: «Вы оправданы, но советую вам в другой раз не садиться на эту скамью»… Значит, улики, доказательства важны, а не собственное признание. Палаты будут, в сущности, обременены по-прежнему, во всяком случае в них будет не менее двух третей дел, поступающих ныне. Поэтому едва ли можно говорить о необходимости изменения порядка предания суду, установленного Судебными уставами, только для того, чтобы облегчить судебные палаты. Что значит обременение судебных палат? Я позволю себе вам указать, что судебные палаты находятся накануне реформы и притом не принципиальной реформы, а реформы внутреннего судопроизводства, которая весьма желательна и которую надо будет приветствовать. В проект, который представлен был статс-секретарем Муравьевым Государственному совету, вводятся присяжные особого состава, которые будут при окружных судах обсуждать все те дела, которые рассматриваются теперь в судебных палатах с сословными представителями. Таким образом, от судебных палат отпадет сразу огромная масса дел, и деятельность их облегчится. А затем, будем надеяться, что, наконец, мы будем иметь закон о печати, и этот закон будет основан на разумных началах, на том, что немцы называют objektiv-ver-fahren, т. е. будет судиться не человек за идею, которая им высказана, а книга, за то, что в ней высказано, и, следовательно, опять-таки производство упростится до крайности. Поэтому обременение судебных палат в будущем может измениться и помимо той радикальной реформы, о которой мы говорим.