Страница 61 из 130
Но если заседания с присяжными начались в московском суде успешнее, чем в Петербурге, зато вскоре в одном из таких заседаний произошла ошибка, которая долго потом приводила в смещение участвовавших в ней и многочисленных присутствовавших, которые сначала находили, что все произошло именно так, как надлежит. По делу о предумышленном убийстве товарищ прокурора впервые в новой судебной практике воспользовался своим правом отказаться от обвинения, заявив о том, на основании 740 статьи Устава уголовного судопроизводства, суду «по совести». Суд выслушал этот отказ и — объявил, без дальних околичностей, подсудимых от суда свободными!
Говоря о московских судебных установлениях первого времени реформы, нельзя не вспомнить и о типической личности первого председателя Московского окружного суда. Высокий, плотный, с массивными чертами лица и насупленными бровями, говоривший громким голосом, покойный Елисей Елисеевич Люминарский был настоящий судья, «судья от головы до ног», всецело преданный делу (и как истый москвич — своей Москве), беспристрастный, независимый, недоступный ни ласке, ни давлению, и, несмотря на свою суровую наружность; — добрый и сострадательный. Общее уважение и доверие окружали его при жизни, облегчая ему его трудную задачу устроителя нового суда, — общее сожаление проводило его в могилу.
В наибольшее, в непосредственное и ежедневное соприкосновение с обществом приходил мировой суд. Он стал сразу популярен, и через месяц после введения реформы сокращенное название «мировой» стало звучать в народе как нечто давно знакомое. Первое время камеры мировых судей были полны посетителей. Сюда приходили знакомиться с новым судом в его простейшем, наиболее доступном виде. Переход от канцелярии квартала и от управы благочиния, где чинилось еще так недавно судебно-полицейское разбирательство, к присутствию мирового судьи был слишком осязателен. Здесь в действительности совершался суд скорый, а личности первых мировых судей, среди которых встречаются носители имен, приобревших впоследствии почет на более широком поприще, служили ручательством, что это суд не только скорый, но и правый, и милостивый.
Были, конечно, и в сфере мировой юстиции промахи и увлечения. Не всегда ясно разграничивалась подсудность дел; смущали преюдициальные вопросы; наконец, вино новой власти бросалось некоторым, впрочем весьма немногим, в голову. Случаи последнего рода имели свою комическую сторону и во всяком случае не обнаруживали дурного намерения. Es war nicht bos gemeint! Так, в Петербурге один мировой судья, устроивший, вопреки господствовавшей у мировых судей строгой простоте обстановки, в своей камере, для судейского места, драпированное красным сукном возвышение, вообразил себя вместе С тем великим пожарным тактиком и стратегом — и явился, в цепи, распоряжаться на пожаре, вспыхнувшем в его участке; а другой, возвращаясь в летнюю белую ночь с островов и найдя мост разведенным, надел цепь и требовал его наведения. Судебная палата, однако, тотчас же охладила этих пылких надевателей мировой цепи некстати. Но наряду с этими единичными явлениями общее направление мировых судей первого избрания сразу сделало их камеры не только местом отправления доступного народу правосудия, но и школою порядочности и уважения к человеческому достоинству. Ведение дела у некоторых судей достигло виртуозности. Особенно выделялся в Петербурге покойный Оскар Ильич Квист. Его камера была местом, куда ходили учиться и смотреть, как надо разбирать дела. Этот маленький, живой, глубокопросвещенный человек, с умным и проницательным взглядом и лукавою усмешкою, заложил в качестве председателя, подобно Мотовилову и Люминарскому, нравственный и деловой фундамент мирового съезда, устройство которого не раз потом признавалось образцовым. Многие из первых деятелей мирового суда в Петербурге достигли впоследствии высоких степеней в судебной иерархии, но нет сомнения, что время их службы в 1866 году в скромной должности «мирового» должно представляться им по полноте сопряженной с нею деятельности и по сознанию приносимой наглядно и ежедневно пользы счастливым временем. Между ними находился и мировой судья труднейшего участка, на Сенной, отдавшийся делу со свойственным ему страстным трудовым увлечением и почерпнувший в нем интереснейший практический и бытовой материал для живых примеров в своем превосходном «Руководстве для мировых судей».
На вершине новой судебной пирамиды был учрежден кассационный суд. Далекая от непосредственного соприкосновения с жизнью деятельность его интересовала исключительно юристов, из которых многим было, однако, трудно, в представлениях своих об ней, «совлечь с себя ветхого Адама», т. е. устранить мысль о существе дела, совершенно чуждую идее кассационного производства. Поэтому юристами первые решения кассационных департаментов Сената ожидались с большим нетерпением. Нужно ли говорить, как успешна, назидательна и содержательна была именно первоначальная деятельность нашего кассационного суда? Для этого стоит лишь просмотреть решения за 1866 год. Особенно богаты были различными важными разъяснениями нового судопроизводственного порядка решения уголовного кассационного департамента. Пройдя чрез коллегию, где заседал Н. А. Буцковский, так много поработавший над Судебными уставами, и где председательствовал В. А. Арцимович, почтенным сединам которого еще недавно было отдана дань уважения всеми, кому дороги представители широкого и стойкого правосудия, решения эти установляли и закрепляли начало нового процесса. Тогда, в первое время своего существования, кассационный суд наш уподоблялся римскому претору: он не только jus dicit, но jus fecit[75]. Особенно трудная роль выпала на долю первых обер-прокуроров. Им приходилось, учась самим в совершенно новом деле, учить других, и учить притом авторитетно. Одного из них уже нет в живых.
Смерть застигла Михаила Евграфовича Ковалевского среди широкой и разносторонней государственной деятельности и, быть может, на пороге к дальнейшему расширению сферы его действий и влияний; но несомненно, что наиболее блестящею, плодотворною и отрадною для него самого была его работа в качестве обер-прокурора. Он внес в нее весь свой систематический ум и способность ясно, просто и доступно распутывать самые сложные юридические вопросы. Его первые заключения глубоки по содержанию, богаты настоящим знанием и превосходны по изложению. Почти все главнейшие вопросы нового судебного производства, все недоразумения по разграничению областей уголовного и гражданского права разработаны и разрешены в них. Не надо забывать, что у нас создали совсем новое судебное учреждение, не имевшее никаких корней в старом порядке, и дали этому учреждению задачу, требующую и громадного отвлечения мысли в область коренных юридических понятий, и большой вдумчивости. Но нашлись, однако, деятели, оказавшиеся «настоящими людьми на настоящем месте», как говорит английская поговорка.
Лучшим примером этого послужил и первый первое присутствующий уголовного кассационного департамента— сенатор Михаил Матвеевич Карниолин-Пинский. Суровый и прямолинейный юрист, родившийся в 1794 году, он недоверчиво относился ко многим сторонам судебной реформы, когда она еще была «im werden» [76]. Особенно не нравились ему присяжные заседатели, «Присяжных, присяжных и присяжных!» — вот крики, с некоторого времени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Во всех этих криках мало смысла, хотя много увлечения и еще больше подражания. Закричал один, как не зареветь другому!? Рассудительные люди не кричат, они уверены, что все доброе и полезное нас не минует; а блестящего, но сомнительного — хотя бы и не бывало. Наконец и мы будем иметь присяжных… и т. д. Так писал он в своих замечаниях на Устав уголовного судопроизводства. Назначение на самый высший пост судебной иерархии (он был и первоприсутствующим общего собрания кассационных департаментов) застало Карниолии-Пинского на краю могилы. Трудовая и исполненная тревог личного характера жизнь его догорала. Красивая, несмотря на годы, фигура его согнулась, прекрасное, точно изваянное, хотя и немного жесткое лицо, обрамленное седыми кудрями, осунулось и побледнело — и он уже не в силах был участвовать в заседаниях Сената, заменяемый постоянно В. А. Арцимовичем. Но в сентябре в уголовном департаменте должно было слушаться, в качестве первой инстанции и притом с присяжными заседателями, дело бывшего директора хозяйственного департамента при святейшем Синоде тайного советника Гаевского и его сообщника Яковлева, обвинявшихся в растратах и подлогах. Дело это имело по отношению к Сенату огромное значение. Оно должно было быть проведено образцово, «без сучка и задоринки», одним словом, так, чтобы суды, наставлять и направлять которые призван кассационный суд, не имели повода ему сказать: «Врачу — исцелися сам!» Карниолин-Пинский в буквальном смысле взял одр свой и пошел на новую деятельность, куда его призывал служебный долг. Снедаемый болезнью, он был привезен 15 сентября в Сенат и под руки введен на лестницу. Но в зале заседаний в нем проснулся опытный юрист, понявший — и, быть может, в душе полюбивший — новую, неизведанную еще форму суда. Заседание длилось 12 часов с небольшими перерывами и было ведено во всех отношениях образцово. Обвинял Ковалевский. Руководящее напутствие присяжным, сказанное Пинским, было исполнено без пристрастия и в то же время чуждо той бесцветности, которою думают у нас иногда заменить объективность изложения. «Помните, — сказал он в заключение присяжным, — что вы призваны творить суд, а не угнетать…» Когда в своей речи защитник одного из подсудимых, увлекшись характеристикою другого из них, начал говорить, что свидетельские показания, рисующие его человеком честным и порядочным, не соответствуют тому, что было на самом деле, Пинский остановил его, сказав: «Едва ли прилично укорять подсудимого… Говоря о нем как о человеке осужденном, вы забываете, что суд еще не произнес своего приговора»… Чтение отчета о заседании по делу Гаевского производит даже и теперь, несмотря на выработавшуюся технику судебного производства, впечатление живого и достойного ведения дела. Нельзя, однако,»г отметить одного серьезного отступления от Уставов, хотя и правильного по мысли и вполне соответствующего западному, более старому и выработанному процессу, но все-таки отступления. При той роли, которую играл Ковалевский в Сенате, и при отсутствии с его стороны каких-либо заявлений, надо думать, что это было бессознательное отступление, основанное на воспоминании о том, что предполагалось сделать при составлении Уставов. Вопросы были поставлены Сенатом, подвергнуты обсуждению сторон и вручены присяжным, — после заключительного слова первоприсутствующего.