Страница 60 из 130
Был прохладный и светлый весенний день. Вечером в Петербурге зажглась необычайная по своей роскоши иллюминация— и современники, конечно, не забудут умиленного восторга публики, приветствовавшей государя на пути в театр. Все находились еще под свежим, недавно испытанным чувством, которое было вызвано спасением царя, 4 апреля, при выходе из Летнего сада. Тихая душевная радость тех, кто сознавал, что в этот день, благодаря ему, старый суд отошел в область невозвратного прошлого, что стих Хомякова о Руси, полной в судах «неправды черной», стал лишь историческою справкою, а не горькою действительностью, сливалась с всенародным торжеством в одном благодарном сердечном порыве…
В Москве открытие новых судебных установлений произошло 23 апреля. Речь Замятнина была на этот раз преимущественно обращена к впервые избранным мировым судьям.
Вот как и при какой обстановке было влито в новые судебные меха новое судебное вино. Те, кто пережил это время и первые месяцы, непосредственно за ним следовавшие, не могут их забыть. Доверие к своим силам, светлый взгляд на будущее, убеждение в том, что введенный порядок представляется образцовым во всех отношениях, одушевляло всех первых деятелей нового суда. Новой деятельности были отдаваемы все силы бескорыстно и не без личных жертв, ибо были люди, оставлявшие лучшие и более обеспеченные служебные положения, чтобы только принадлежать к судебному ведомству. Вице-директоры шли в члены палаты, губернаторы — в председатели окружного суда. Первое время никто, впрочем, и не смотрел на занятие новых должностей как на обычную, рядовую службу. Это была деятельность, задача, призвание. Это была первая любовь. Такая любовь существует не только в личной жизни человека, но и в общественной его жизни; и тут, и там она, войдя первою в сердце, последнею выходит из памяти… Это была первая общественная любовь для многих… И какие бы недоумения, испытания и разочарования в себе и — в других не принесла впоследствии жизнь, чувство, одинаково охватившее в те незабвенные дни и молодого начинающего деятеля, и человека зрелого, призванных к новой, неизведанной и ответственной судебной службе, наверное, не забылось ими и издалека светит их душе и греет ее…
Современное молодое поколение не изведало этого чувства; для него «судебное ведомство» есть одно из ряда ведомств, в двери которого можно постучаться, вступая в служебную жизнь, — и только. То горделивое увлечение, с которым относились тогда новые судебные деятели к своему делу, то иногда преувеличенное мнение, которое они имели о значении своего служебного положения, вызывают теперь, когда яркая пестрота первоначальных красок сменилась серым колоритом будничной жизни, невольную улыбку. Но не ирония видится в ней, а грустное сожаление о том, что «тьмы низких истин» так скоро и прочно сменили «нас возвышающий обман»…
Нечего и говорить, как интересовали всех первые шаги новых судов. Их ждали с понятным нетерпением. Первый уголовный процесс в Петербурге, разбиравшийся 14 июня, без присяжных, привлек массу публики. Дело было несложное. Молодой помощник присяжного поверенного, недовольный резким и решительным отказом одного из судебных следователей города Петербурга в предъявлении ему следственного производства, написал ему письмо, в котором, советуя быть более вежливым с приходящими, прибавлял: «Времена чиновников-громовержцев прошли». Обвинителем по делу выступил прокурор окружного суда Шрейбер, один из ревностных молодых сотрудников Замятнина, заявивших себя изучением практических вопросов, связанных с открытием нового суда. Первая обвинительная речь, сказанная на Руси, отличалась большою сдержанностью и деловитостью. В ней не было напускного пафоса французских обвинений — и это было хорошим признаком, так как с этой стороны нашему зарождающемуся судебному красноречию могла грозить серьезная опасность. Взятая в самом начале неверная нота могла затем вызвать целый ряд фальшивых созвучий. Дело прошло очень гладко и стройно. Были, конечно, некоторые, на теперешний, умудренный опытом и изучением, взгляд, странности. Суд поставил на свое разрешение между прочим отдельный вопрос (!) о том, есть ли в деле увеличивающие или уменьшающие вину подсудимого обстоятельства. Горячий судебный следователь, много и усердно послужив на разных должностях судебному делу, скончался в прошлом году внезапно, в полном разгаре своей деятельности, у гроба безвременно угасшего товарища министра; а почтенный председатель совета петербургских присяжных поверенных, на голове которого уже обильно белеют серебряные нити, вероятно, с незлобивою улыбкою вспоминает то время, когда, явившись первым подсудимым по Судебным уставам, он так волновался, что просил разрешения читать свою защитительную речь.
Заседания с присяжными открылись 27 и 28 июля, делом Родионова, обвинявшегося в краже со взломом, и делом Маркова, обвинявшегося, как значилось в объявлении о деле, «в способствовании неизвестному человеку в снятии полости с саней». Защитником по второму выступ пил В. Д. Спасович. Председательствующий товарищ председателя не совладел, однако, со своей задачею. Заседание тянулось долго, с томительными перерывами и остановками, носившими характер некоторой суетливой беспомощности и растерянности. Общее впечатление получалось неудовлетворительное и грозило повториться в ряде дел, так как, ввиду вакантного времени, председательство по делам с присяжными должно было оставаться в одних и тех же неумелых руках. По закону, один председатель мог заместить своего товарища, но председатель этот был в отпуску, больной, вне Петербурга. Едва, однако, разнеслась весть, что дела с присяжными ведутся без надлежащего склада и лада, Мотовилов бросил все и появился в суде. Занимавшись прежде постоянно гражданскою частью (он был до своего нового назначения председателем Петербургской гражданской палаты), он сел в уголовное отделение и взял колеблющееся дело в свои энергичные руки. Природный ясный ум, упорный труд и — главное — горячая любовь к делу помогли ему. Заседания с присяжными пошли правильно, с необходимою для судебного механизма точностью.
Имя Георгия Николаевича Мотовилова не должно быть забыто историком судебной реформы. Последний может с глубоким уважением остановиться пред его портретом, повешенным после его ранней смерти в зале общих собраний окружного суда. Человек еще молодой, с энергичным и красивым лицом, холерик по темпераменту, он всецело отдался новой своей деятельности. Задача на первом председателе первого по месту и по времени окружного суда в России — лежала огромная. Она была трудна не только по своей сложности, но и по своей новизне. Надо было установить правильные личные отношения в суде и вне суда, надо было внести уважение к авторитету судебной власти в чуждые суду сферы, надо было неустанно работать. Установление главных начал внутренней администрации суда, устройство и регламентация обширной и чрезвычайно ответственной кассовой части, составление знающего и способного персонала канцелярии и судебных приставов— все это лежало на председателе. А рядом с этим — в делах приходилось применять ряд новых приемов. Одним словом, надо было не только созидать новое, но и вырабатывать и отыскивать для него материал, быть одновременно и строителем, и чернорабочим. Необходимы были большой такт, самообладание и вера. в свое дело, чтобы не устрашиться осложнений, не поколебаться духом и не поступиться чем-нибудь существенным при первом приложении к жизни основ новой судебной деятельности. Эту задачу Мотовилов выполнил вполне.
В Москве первое заседание суда открылось 21 июня, по делам о бродягах. Наплыв публики был так силен, что пришлось установить билеты для посещения залы судебных заседаний. Заседание прошло хорошо, хотя не без некоторых странных для современного юриста-практика особенностей. Председательствующий требовал от «непомнящих родства» объяснений, были ли они и где у исповеди, и вступал в длинные и неоднократные прения с защитником одного из бродяг по вопросу о том, что такое бродяжничество и в чем именно заключается состав этого преступления. Первое заседание с присяжными, 24 августа, по делу Тимофеева, обвиняемого в краже со взломом, прошло гораздо лучше петербургского. Судебные прения и здесь, как и в Петербурге, были свободны от громких фраз и стремления разжалобить или ожесточить присяжных, они отличались простотою и деловитостью, но страдали чрезмерными отступлениями в область судопроизводства и различных теоретических соображений. Это придавало им некоторый педагогический характер. Так, присяжным объясняли ход и значение разных следственных действии или пространно говорили им о значении права собственности и необходимости его ограждения, а также о «величайшем на свете благе» — жизни, которую никто не имеет права отнимать, и т. п.