Страница 12 из 16
Клотильда забавлялась, словно ребенок, прислушиваясь к тому, как под ее маленькими ногами скрипит эта пыль; желая уберечь Паскаля от солнца, она заботливо раскрыла над ним зонтик.
— Солнце светит тебе прямо в глаза! Иди левее!
Но он выхватил у нее зонтик и понес его сам.
— Дай лучше мне, у тебя рука устанет! Но вот, кстати, мы и пришли!
На выжженной солнцем равнине уже виднелся зеленый островок — настоящая большая роща. Это и был Сегиран — поместье, где выросла Софи у своей тетки Дьедонне, жены сыромятника. Везде, где только пробивался какой-нибудь источник, какой-нибудь ручеек, на этой раскаленной почве разрасталась пышная зелень — густая тень становилась еще гуще, а чудесные уединенные дорожки еще прохладнее. Здесь росли могучие платаны, каштановые деревья, молодые вязы. Паскаль и Клотильда углубились в чудесную дубовую аллею.
Когда они подошли к ферме, крестьянка, ворошившая на лугу сено, бросила вилы и подбежала к ним. Это была Софи, узнавшая доктора и «барышню», как она называла Клотильду. Она боготворила их обоих и теперь стояла, смутившись, не спуская с них глаз и не умея высказать благодарность, переполнявшую ее сердце. Небольшим ростом, выдающимися скулами и бесцветными волосами она походила на своего брата Валентена; но в деревне, вдали от чахоточного отца, она расцвела, обрела уверенную поступь, щеки ее округлились, волосы стали гуще, а красивые глаза утратили болезненное выражение и светились сейчас признательностью. Подошла и тетушка Дьедонне, также ворошившая сено. Она еще издали приветствовала гостей с провансальской грубоватостью:
— А, это вы, господин Паскаль, а вы нам совсем и не нужны! У нас нет больных!
Доктор, который затем и пришел сюда, чтобы полюбоваться этим радующим взор здоровьем, — ответил ей в тон:
— Надеюсь! И все же эта девица должна поставить за мое да и за ваше здоровье толстенную свечу!
— Что верно, то верно! Она знает это, господин Паскаль, и каждый день твердит, что, не будь вас, она была бы сейчас похожа на своего брата, бедняжку Валентена.
— Ба! Мы и его вылечим. Валентену уже лучше. Я только что был у него.
Софи схватила доктора за руки, крупные слезы показались у нее на глазах. Она только прошептала:
— О, господин Паскаль!
До чего же его любят здесь! И Клотильда почувствовала, как от этой всеобщей любви к Паскалю растет и ее нежность к нему. Они пробыли в Сегиране недолго, непринужденно болтая в живительной тени зеленых дубов. Затем направились обратно в Плассан; по пути им нужно было навестить еще одного пациента.
Это был хозяин захудалого, побелевшего от дорожной пыли кабачка, стоявшего на скрещении двух дорог. Напротив кабачка незадолго перед тем соорудили паровую мельницу, использовав старинные постройки Параду — владенья, сохранившегося от прошлого века. И кабатчик Лафуас умудрялся сводить концы с концами благодаря рабочим мельницы и крестьянам, привозившим на помол свое зерно. По воскресеньям у него бывали еще другие клиенты — немногочисленные жители соседней деревушки — Арто. Но его преследовала неудача: уже три года он еле волочил ноги, жалуясь на боли, и доктору постепенно стало ясно, что это начало паралича. Лафуас продолжал упрямиться, не желал нанимать служанку, ходил, держась за стулья, но все-таки сам прислуживал посетителям. Ему стало несколько лучше после десяти впрыскиваний, и он уже кричал повсюду, что выздоровел.
Теперь он стоял в дверях, большой и сильный, его красное лицо пылало под шапкой огненно-рыжих волос.
— А я вас поджидаю, господин Паскаль! Подумайте только, вчера я разлил две бочки вина по бутылкам и совсем не устал!
Клотильда присела на каменную скамейку во дворе, а Паскаль вошел в дом, чтобы сделать Лафуасу впрыскивание. До Клотильды долетали их голоса: кабатчик, крайне чувствительный к боли, несмотря на свою крепкую мускулатуру, жаловался, что впрыскивания болезненны: но, конечно, всякое вытерпишь ради того, чтобы быть здоровым. Потом он начал просить доктора выпить стаканчик вина, да и барышне не следует обижать его отказом, пусть она отведает сиропа. Он вынес на улицу столик, и им пришлось чокнуться с хозяином.
— За ваше здоровье, господин Паскаль! И за здоровье всех несчастных, которые могут благодаря вам снова радоваться жизни!
Клотильда улыбалась, вспоминая сплетни, переданные ей Мартиной о папаше Бутене, которого будто бы погубил доктор. Выходит, что Паскаль убивает не всех своих пациентов, даже напротив, его метод лечения совершает настоящие чудеса. Она вновь обретала веру в своего учителя, и ее сердце наполнялось горячей любовью к нему. Когда они покинули Лафуаса, она уже не рассуждала больше. Паскаль мог схватить, унести ее, располагать ею по своему усмотрению.
Но за несколько минут до ухода, сидя на каменной скамье и глядя на паровую мельницу, она припомнила одну полузабытую историю. Не здесь ли, не на этой ли мельнице, ныне потемневшей от угля и запорошенной мукой, разыгралась некогда драма великой любви? В памяти Клотильды воскресали подробности, рассказанные Мартиной, случайные намеки самого доктора — все перипетии трагической любви ее двоюродного брата, аббата Сержа Муре, тогда священника в Арто, и прелестной дикарки, обитавшей в Параду.
Вот почему, когда они снова вышли на дорогу, Клотильда остановилась, указав рукой на унылую пустошь, где торчало жнивье, стелились сорняки, рядом чернели невозделанные участки.
— Учитель, кажется, здесь был когда-то большой сад? Не ты ли рассказывал мне эту длинную историю? — спросила она.
Паскаль, весь отдавшийся радости этого чудесного дня, вздрогнул, и на его губах появилась улыбка, бесконечно грустная и нежная.
— Да, да, Параду, огромный сад, рощи, лужайки, фруктовые деревья, цветники, фонтаны и ручейки, вливающиеся в Вьорну. Сад, забытый всеми в течение целого столетия, настоящий сад Спящей Красавицы, где царит Природа… А теперь, видишь, деревья выкорчевали, землю взрыхлили, разровняли, чтобы разделить на участки и продать с торгов. Даже источники и те иссякли, теперь на их месте ядовитое болото… И по сей день каждый раз как я прохожу здесь, у меня разрывается сердце!
Она осмелилась задать еще один вопрос:
— Не здесь ли, в Параду, любили друг друга мой двоюродный брат Серж и твоя приятельница Альбина?
Но Паскаль уже забыл, что подле него Клотильда, и, уйдя в прошлое, устремил глаза вдаль.
— Альбина, о боже! — продолжал он. — Я как живую вижу ее в саду, залитом солнцем: она запрокидывает голову, грудь ее трепещет от смеха. Вся она словно большой букет, благоухающий жизнью. Она радуется простым полевым цветам, цветы обвивают ее шею, украшают белокурые волосы, корсаж, охапки цветов в ее тонких, обнаженных руках, позлащенных загаром… Она убила себя, задохнувшись от их аромата, и я снова вижу ее, но уже мертвую, на ложе из гиацинтов и тубероз, лилейно-белую, со скрещенными на груди руками. Умерла от любви! Как любили друг друга Альбина и Серж в этом огромном саду, полном искушений, на лоне природы — их сообщницы! С какой силой разбил жизненный ураган все ложные путы! Какое торжество жизни!
Смущенная этим страстным потоком слов, Клотильда устремила на Паскаля внимательный взгляд. Она никогда не осмеливалась спросить его о другой истории, — до нее доходили слухи об его единственной, тайной любви к некой даме, ныне тоже покойной. Рассказывали, будто он лечил ее и ни разу не отважился поцеловать даже кончики ее пальцев. И до сих пор, дожив почти до шестидесяти лет, Паскаль, застенчивый от природы, чуждался женщин, предпочитая им науку. Но чувствовалось, что в нем не охладел пыл души, что сердце его еще юно и полно до краев, несмотря на седину.
— А та, что умерла, но не забыта…
Клотильда запнулась, голос ее дрожал, щеки пылали неизвестно почему.
— Значит, Серж не любил Альбину, если позволил ей умереть?
Паскаля будто разбудили, неожиданно он растерялся от близости Клотильды: она была так молода и так сияли ее большие, ясные глаза из-под широких полей шляпы! И вдруг словно что-то произошло, оба ощутили какой-то трепет. Они больше не взялись за руки, а пошли рядом.