Страница 79 из 82
— Так и ты не без крови от них оторвалась, — возразил Волчий Хвост. — Так на так выходит, девонька.
— И что? Так и спустишь Владимиру, отче?
— До поры, — коротко заметил Волчий Хвост, оглянувшись и чуть понизив голос.
Разговор сам собой угас.
Печенеги и впрямь показались на окоёме к вечеру второго дня. Завидя стан Волчьего Хвоста, замялись, начали растягиваться в ширину, словно готовясь к охвату. Только где там охватишь — с обеих сторон русскую рать сторожили густые дубравы, за коими лежал изгибом Тясмин — речка хоть и невелика, а всё с наворопа степной коннице не перемахнуть. Пугал Куря, вестимо, не знал, с кем дело имеет. Или знал?
Волчий Хвост в ответ растянул на пологом холме три ряда пешцев, ощетинясь копьями. Стена красных щитов нестройно шевелилась, потом вдруг как-то враз вытянулась и замерла. Колола глаза отблесками солнца на копейных рожнах.
Печенеги остоялись, бестолково толклись на месте. Видели, что мала рать против них, потому и соблазн велик смять её враз. Не впятеро ль меньше русских пешцев? А другояко, опаска с того же — что-то больно храбры лесные, нет ли подвоха какого?
Волчий Хвост несколько мгновений оглядывал печенежье войско. Немного ошиблись дозорные, неверно сочли — не пять тысяч было в рати Кури, сотен сорок — сорок две, не более.
— Коня подай! — велел Самовиту. Вскочил в седло, довольно усмехнулся — не стар ещё, не стар, воевода! И приказал. — Возволочите стяги!
В тылу урусов встал густой и высокий столб дыма. Над урусским войском взвились багряные стяги, и каган впился в них взглядом. И похолодел. Стяги были знакомы так, что он вдруг перепал. По-настоящему, так, как не бывало доселе никогда.
Волчий Хвост, Отеня-новогородец и Твёрд-радимич. И Ольстин Сокол.
Хуже этого быть ничего не могло.
Но урусов было мало. Очень мало.
И Куря решился. Глухо каркнул, сам мало разбирая свои слова — в горле стоял комок. Взмахнул саблей, указывая на русские сотни. И конная громада сорвалась с места и потекла к замершим красным щитам.
— Готовсь! — пронёсся над рядами выкрик Отени.
Печенеги налетали. Всадники росли, от топота конной громады ощутимо дрожала земля. Первый ряд наставил копья, уперев тупые концы ратовищ в землю, второй уложил копья первому ряду на плечи. Третий ряд поднял луки, и в грохоте копыт ясно был слышен дружный скрип тетив.
— Бей! — гаркнул Отеня, взмахнув рукой. Блеск нагого клинка был виден всем.
Отеничи бросали стрелы в надвигающийся конный вал без удержу. А расстояние стремительно сокращалось, и вот степная конница уже на рожнах длинных рогатин.
Налетели.
Врезались.
В рёв,
в звон и треск,
в рык и мат,
в конской ржание и хрип…
Бешеный натиск степной конницы заставил чуть попятиться пешие сотни Отени — печенеги число превосходили вдесятеро.
— Долго не простоят, — равнодушно заметил Самовит, глядя на то, что творится на склоне холма.
Волчий Хвост в ответ повёл плечом и разомкнул пересохшие губы:
— Как не умел Куря правильным строем воевать, так и не научился. Мало не всю рать в бой бросил. Ещё чуть выждем…
— Держись, братие! — орал новогородец, орудуя мечом. Отбросил иссечённый щит, как досадная помеха, перехватил рукоять двумя руками и развалил очередного степняка наполы. — Н-на!
А рядом ткал непроницаемые стальные тенёта заново откованный меч Твёрда — два побратима на этот бой стали рядом, в пешей рати, добровольно вывались принять на себя самый сильный удар печенегов.
Конные сотни Кури споткнулись на упрямых русичах, как на пеньке — ни вперёд, ни назад.
— Вперёд! — рявкнул Волчий Хвост, вырывая из ножен меч. Махальные за его спиной дали знамено второй конной рати — Люту Ольстичу.
Полтысячи конной кованой рати орущим и свястящим клином выкатились из дубравы, рванулись в левое крыло печенегам. Хлынули, рассыпаясь по широкой луговине, вытягиваясь длинным и жадным железным многоногим языком.
А из второй дубравы таким же потоком неслись жадные до боя «козары» Люта Ольстича. И сам юный гридень рвался во главе дружины — ещё раз помстить за тот степной разгром, давний уже, но оттого не менее памятный, когда они с отцом да с ратью прятались от Кури мало не по всему Дикому полю.
Твёрд рухнул на колено — степной всадник ударил его конской грудью в плечо. И тут же радимского кметя накрыла гулкая, лязгающая и орущая толпа, пронзила холодной острой сталью.
— Твёрде! — бешено заорал Отеня, рванулся к месту гибели друга, пробил сплетение человечьих и конских тел, расплеснул в стороны бешеный стальной водоворот, но мечевое лёзо увязло где-то позади, а из гущи боя вдруг высунулось копьё, воткнулось куда-то за пазуху.
Свои кмети выхватили новогородского гридня из вражьих рук, оттащили назад, а он хрипел, брызгая кровью:
— Твёрда! Твёрда мне сыщите!
А степняки вдруг поворотили назад, отходя прочь от остатков упёршейся Отениной рати.
Удар лесной окольчуженной конницы был страшен и неотвратим. Два лязгающих клыка вонзились в толпу степняков, и кованая рать рвала и грызла, отлетали в стороны изорванные ошмётки — трупы, раненые и искалеченные. С пронзительным жалобным ржанием бежали по полю злые степные кони с пустыми сёдлами.
Куря невольно застонал, созерцая мгновенное избиение его войска — отборные удальцы, юные баатуры Канглы-Кангара десятками гибли под урусскими мечами.
— Сырчан! — закричал он криком раненого зверя.
Последние пять сотен воев хлынули в бой. Каган горячил коня, его меч просил урусской крови, рвался к горлу Волчьего Хвоста.
Ломано-гнутая, пыльная коловерть боя вдруг распалась перед Волчьим Хвостом, открыв простор для разбега коней. Но и этот простор стремительно съедался летящими внапуск сотнями Кури — хакан сделал свою последнюю ставку.
Схлестнулись, увязли в кровавую лязгающую пластовню. Горлинка, кою по наказу отца берегли двое зброенош, так и не дав ей окровавить саблю, внезапно оказалась одна — оба зброеноши пали, побитые печенежьими стрелами. Прямо на неё вынесло двоих степняков, первый, зловеще скаля зубы, уже тянул к ней укрюк.
Ну да! Не для того отец и брат столько учили её биться, чтоб в первом же настоящем бою её, как деревенскую девку повязали верёвкой и пользовали потом всем десятком под похотливый хохот!
Горлинка поднырнула под ратовище и достала степняка концом сабли, обронив наземь малую каплю крови — по самому кадыку чиркнула. Печенег повалился с коня, обронив укрюк, а Горлинка уже сшиблась со вторым.
С лязгом разбрасывая искры, скрестились два нагих клинка, и девушка вмиг поняла, что на сей раз на него вынесло ворога не по силе. Ворог превосходил её и в науке мечевого боя, и в силе. Первый же удар мало не отсушил девушке руку, от второго она увернулась — благо коня отец дал резвого, из Свенельдовой добычи.
И тут же узнала врага:
— Игрень!
— Был Игрень, ныне Сырчан меня зовут! — каркнул вороном болдырь, целя девушке в лицо. — А ну-ка отбей, воеводская дочь!
Была нужда! Горлинка поднырнула под клинок, норовя повторить приём, коим свалила укрючника. Ан нет! — Игрень подставил щит — слабый, печенежий плетёный из тальника щит, но удар отбить достало. Лопнула кожаная обкладка, высунулись из реза рассечённые концы прутьев. И почти тут же меч Игреня приласкал её плашью по макушке. Перед глазами поплыло, шевельнуть рукой и то стало трудно, словно не саблю вздымала поляница, а бревно неподъёмное.
— Перуне! — шёпотом взмолилась девушка. Что она успела подумать в коротенький миг, когда болдырь вздел клинок у неё над головой — и сама после вспомнить не могла.
Кольчуга на груди Игреня вдруг лопнула, а из разрыва вылез дымящийся от горячей крови копейный рожон. Болдырь рухнул под копыта коней, а около сжавшейся в комок Горлинки оказался окровавленный Лют Ольстич.
— Жива, поляница? — он выдернул копьё из поверженного тела и подмигнул ей. — Не дрожи, боярышня!
— Я гридична! — возразила она резко, тряхнув в руке саблей. — Сам смотри не задрожи!