Санторин

— Он прямо не говорит, хотя, видимо, он действительно невысокого мнения и подозревает некоторых лиц в Пентагоне.

— Ставит вас в довольно щекотливое положение. Я думаю, в Пентагоне все как на иголках.

— Как вы любите говорить, господин президент, пришлось кое-кого погладить против шерсти. Одни уже на грани помешательства, другие серьезно призадумались. В общем, можно сказать, там царит атмосфера полного остолбенения.

— Вы сами готовы поверить в это немыслимое предположение? И вообще, что можно назвать немыслимым?

— Вы хотите знать, что я думаю? Инстинктивно я чувствую, что такого просто не может быть, что все мои друзья и коллеги — чистые и честные люди. Но инстинкт — плохой советчик, господин президент. Здравый смысл и некоторые известные мне факты истории подсказывают, что каждый человек имеет свою цену. Мне придется провести расследование. Выяснение обстоятельств и наведение справок уже ведется. Я посчитал разумным не вмешиваться в работу контрразведок всех четырех родов войск. Остается ФБР. Но Пентагон не позволит, чтобы расследование вели агенты ФБР. Это очень сложная и весьма деликатная ситуация, сэр.

— Да, все верно. Так просто к адмиралу флота не подойдешь и не станешь его спрашивать, что он делал в пятницу, в ночь на тринадцатое. Остается только пожелать вам удачи. — Президент посмотрел на одну из бумаг, лежавших на столе. — Ваш ответ относительно критрона, спровоцировавший Хокинса на новый запрос, был плохо сформулирован.

— Да, плохо. Очень плохо. Этим сейчас занимаются.

— Критронное устройство, точнее сказать, критронный детонатор уже находится в тактическом использовании?

— Да.

— Кому-нибудь его посылали?

Генерал покачал головой.

Президент нажал на кнопку вызова, и в кабинет вошел молодой человек.

— От имени присутствующего здесь генерала пошлите следующую радиограмму: «Критронный детонатор в пути. Глубоко признателен вам за понимание существующих проблем и принимаемые меры. Полностью осознаю необычайную глубину, опасность и сложность ситуации. Лично гарантирую полную и немедленную, повторяю дважды, немедленную, немедленную поддержку и помощь по всем принимаемым мерам. Держите в курсе событий». Этого достаточно. Подпись поставьте мою.

— По-моему, ему больше понравилось бы «повторяю трижды», — съязвил генерал.

— Восемь сорок, сэр, — доложил Маккензи. — Адмирал приносит свои извинения, но ему хотелось бы вас видеть. Он у себя в каюте с капитаном Монтгомери.

Тальбот поблагодарил его, встал, смыл водой с лица последние остатки сна и направился в сторону адмиральской каюты. Хокинс, в рубашке с короткими рукавами, сидел с Монтгомери за столом, накрытым для завтрака. Он жестом пригласил Тальбота присоединиться к ним.

— Кофе? Прошу прощения за то, что побеспокоил вас — Хокинс выглядел свежим, хорошо отдохнувшим. — Но капитан Монтгомери стал рассказывать о положении дел и я посчитал, что вам это тоже стоит услышать. Кстати, наш дружок — тикающий часовой механизм — все продолжает работать.

— Определенный прогресс есть, — сказал Монтгомери. — Определенный прогресс. Присутствие того, что адмирал называет «нашим дружком», оказывает достаточно сдерживающее действие, и мы принимаем меры предосторожности, прежде всего акустические. Но мы имеем дело с дьяволом, о котором абсолютно ничего не знаем, и потому платим ему больше, чем он заслуживает. Наш сонар слушает только этот прибор, а каюта гидроакустиков превратилась в средоточие интересов «Килчаррана». Нам удалось сделать две вещи. Во-первых, в результате объединения аккумуляторных батарей наших кораблей у нас есть теперь возможность, используя только электрическую энергию, поднять на поверхность самолет. Ваш лейтенант Денхольм прекрасно знает свое дело. Впрочем, ваш механик, Маккафферти, и наш механик тоже отличные работники. В общем, никаких проблем. Во-вторых, мы отрезали левое крыло бомбардировщика.

— Что вы сделали? — удивленно спросил Тальбот.

— Ну, как бы это сказать, — произнес Монтгомери чуть ли не извиняющимся тоном. — По существу, самолет распался на три отдельные части, и я решил, что ни вы, ни ВВС США больше им все равно пользоваться не будете, поэтому я отрезал левое крыло.

Несмотря на интонацию, было очевидно, что Монтгомери абсолютно не жалеет о том, что принял решение, ни с кем не советуясь. Похоже, он собирался поступать в таком духе и дальше.

— Трудное было решение и рискованная операция, — продолжал он. — Насколько мне известно, никто и никогда еще не отрезал крыльев у затонувшего самолета. Именно там располагаются топливные баки. Хотя крыло было почти полностью оторвано и топливопроводы, по всей видимости, перебиты, нельзя было гарантировать, что ничего не произойдет, если вдруг струя газовой сварки случайно заденет топливный бак. Но мои люди были очень осторожны. Оказалось, что никакого топлива нет и тревожиться не о чем. В настоящее время мои люди устанавливают понтоны и прикрепляют тросы к самолету. Удаление этого крыла дает нам два преимущества. Первое — менее существенное. Оно заключается в том, что, убрав крыло и два очень тяжелых реактивных двигателя, мы в значительной степени облегчили самолет. Тем самым уменьшили подъемный вес, хотя я абсолютно уверен в том, что смогли бы поднять без особого труда весь самолет целиком. Более существенное то, что если бы мы оставили левое крыло, то при поднятии самолета оно могло бы развернуться по направлению к днищу «Килчаррана» под таким острым углом, что доступ к этой чертовой бомбе оказался бы затруднен или стал бы вообще невозможен.

— Прекрасная работа, капитан, — признал Хокинс, — но одна проблема все же остается. Не кажется ли вам, что при поднятии на поверхность самолет именно под тяжестью второго крыла с двигателями тоже может развернуться в противоположном направлении?

Монтгомери снисходительно улыбнулся вице-адмиралу. Такая улыбка могла привести в ярость любого обычного человека.

— Не проблема, — ответил Монтгомери. — Мы поднимем его с помощью понтонов. Когда фюзеляж окажется на поверхности, крыло еще будет под водой — вы же знаете, что на современных самолетах крылья находятся ниже. Поэтому на первом этапе подъема на поверхности окажется только верхушка фюзеляжа. Затем мы удалим прямоугольную секцию над тем местом, где находится бомба. Чем меньше там будет воды, тем меньше будет жар, вызываемый газовой резкой. Потом мы сделаем в верхушке фюзеляжа отверстие и сможем тогда его приподнять достаточно высоко, чтобы в нем не осталось никакой воды.

— Сколько времени займет этот подъем?

— Часа два, точно не знаю.

— Часа два? — Хокинс даже не попытался скрыть свое удивление. — Я думал, несколько минут. Вы говорите, что точно не знаете. Мне же почему-то всегда казалось, что такие вещи можно довольно точно рассчитать.

— В нормальных условиях — да. — Чувствовалось, что Монтгомери с большим трудом сохраняет любезность. — Но в обычных условиях мы пользуемся мощными дизельными компрессорами. А в данном случае, из почтения к той милой «даме», что покоится на дне моря, нам придется от них отказаться. Мы вынуждены использовать батареи, а это только лишь часть полной мощности, поэтому точно определить время подъема невозможно. Вы не возражаете, если я еще выпью кофе?

Монтгомери явно хотел показать, что разговор закончен. Ван Гельдер постучал в открытую дверь и вошел с очередной радиограммой в руке. Он протянул ее Хокинсу.

— Это для вас, адмирал. Пришла пару часов назад. В ней нет ничего срочного, поэтому я решил вас не будить.

— Разумное решение, мой мальчик.

Читая радиограмму, Хокинс улыбался во весь рот. Он протянул ее Тальботу, который, бросив на нее взгляд, тоже улыбнулся и зачитал ее вслух.

— Ну и ну, — заметил он, — мы уже накоротке с президентами. Похоже, сэр, вы все-таки сможете спокойно гулять по Пенсильвания-авеню и не опасаться, что на вас наденут наручники. Важнее другое: теперь вы имеете критрон и столь лестное обещание о сотрудничестве. Ваше возмущение, которое более циничные люди назвали бы расчетливой игрой, себя оправдало. Нравится мне и это «повторяю дважды». Похоже, у президента есть чувство юмора.