Страница 213 из 227
— Нет, он страдает не от ожогов, — проговорил Натти, не совсем поняв слова священника; старый охотник один стоял подле умирающего воина. — Хотя Джон из-за своей индейской гордости мог и с места не сдвинуться, когда огонь жег ему кожу — индейцы боль презирают, — но, мне сдается, сожгли его злые людские мысли, они его мучили без малого восемь десятков лет. Ну, а теперь природа сдается, борьба тянулась уж очень долго. Эй, Гектор, ложись! Ложись, тебе говорят! Плоть наша не из железа, вечно жить человек не может. Джону пришлось видеть, как вся его родня, один за другим, переселились в иной мир, а он вот остался горевать здесь один-одинешенек.
— Джон, ты меня слышишь? — ласково спросил священник. — Хочешь, чтобы я прочел молитвы, предназначенные церковью для этой скорбной минуты?
Индеец повернул к нему свое землистое лицо. Темные глаза его смотрели прямо, но безучастно: старик, по-видимому, никого не узнавал. Затем, снова обернувшись к долине, он запел по-делаварски. Низкие, гортанные звуки песни становились все громче, и вот уже можно было различить слова:
— Я иду, я иду в Страну Справедливых, я иду! Я убивал врагов, я врагов убивал! Великий Дух зовет своего сына. Я иду, я иду! В Страну Справедливых я иду!
— О чем он поет? — с искренним участием спросил Кожаного Чулка добрый пастор. — Он воздает хвалу спасителю нашему?
— Нет, это он себя похваливает, — ответил Натти, с грустью отводя взгляд от умирающего друга. — И все верно, я-то знаю, что каждое его слово правда.
— Да изгонит господь из его сердца такое самодовольство! Смирение и покаяние — вот заветы христианства, и, если не царят они в душе человека, тщетны его чаяния на спасение. Хвалить себя! И это в такую минуту, когда дух и тело должны слиться воедино, вознося хвалу создателю! Джон, ведь ты принял христианское вероучение, ты был избран среди множества грешников и язычников, и я верю — все это для разумной и благой цели. Отвергаешь ли ты суетное довольство своими добрыми делами, проистекающее от гордыни и тщеславия?
Индеец даже не взглянул на того, кто задал ему эти вопросы, и, снова подняв голову, заговорил тихо, но внятно:
— Кто посмеет сказать, что враги видели спину могиканина? Разве хоть один враг, сдавшийся ему на милость, не был пощажен? Разве хоть один минг, за которым гнался могиканин, спел победную песню? Разве сказал когда-либо могиканин хоть одно слово лжи? Нет! Правда жила в нем, и ничего, кроме правды, не исходило от него. В юности своей он был воином, и мокасины его оставляли кровавый след. В зрелые годы он был мудр, и слова его у Костра Совета не разлетались по ветру.
— А, он оставил свои языческие заблуждения, он перестал петь! — воскликнул священник. — Что же говорит он теперь? Сознает ли, что для него в жизни уже все потеряно?
— Ах ты, боже мой! Да он не хуже нас с вами знает, что конец его близок, — сказал Натти, — только он считает это не потерей, а, наоборот, большим выигрышем. Джон стал стар и неловок, дичи же по вашей вине нынче не очень-то много, да и пугливая она стала. Охотники помоложе его с трудом добывают себе на жизнь. Он верит, что отправится после смерти туда, где всегда хорошая охота, куда не смогут попасть злые и несправедливые и где он снова встретит свое племя. Это совсем не кажется потерей человеку, у которого руки даже и корзины плести уже не могут. Если есть тут потеря, так это для меня. Когда Джон уйдет, мне останется разве что последовать за ним.
— Его пример и кончина, которая, как я еще смиренно надеюсь, может стать славной, должна направить и тебя, Натти, на размышления о лучшем мире, — заговорил мистер Грант. — Но мой долг — облегчить путь для покидающей сей мир души. Настала минута, Джон, когда сознание того, что ты не отверг помощи спасителя нашего, прольет бальзам на твою душу. Не возвращайся к заблуждениям прежних дней, принеси грехи свои к стопам божьим, и бог тебя не оставит.
— Хоть слова ваши — сущая правда, да и в священном писании то же сказано, но с Джоном теперь ничего не поделать, — проговорил Натти. — С самой войны ему не доводилось видеть священника, а индейцы часто возвращаются к старым верованиям. Я так полагаю, что старику надо дать умереть спокойно. Сейчас он счастлив, я это по глазам его вижу, а такого нельзя было про него сказать с того самого времени, когда делавары покинули земли у истоков реки и двинулись к западу. Да, давненько это было, и немало повидали мы с ним черных дней с тех пор.
— Соколиный Глаз! — позвал могиканин. Казалось, в нем вспыхнула последняя искра жизни. — Соколиный Глаз, слушай слова своего брата.
— Слушаю, Джон, — по-английски ответил ему охотник, взволнованный таким обращением, и подошел поближе к индейцу. — Да, мы были братьями, и этого даже не выразить на твоем языке. Что ты хочешь сказать мне, Чингачгук?
— Соколиный Глаз! Праотцы зовут меня в страну счастливой охоты. Тропа туда свободна, и глаза могиканина снова становятся молодыми. Я смотрю и не вижу людей с белой кожей. Никого не вижу, кроме справедливых и храбрых индейцев. Прощай, Соколиный Глаз, ты отправишься в рай для белых вместе с Пожирателем Огня и Молодым Орлом, а я пойду вслед за своими праотцами. Пусть лук, томагавк, трубку и вампум могиканина положат с ним в его могилу. В путь он отправится ночью, как воин на битву, и ему некогда будет искать свои вещи.
— Что он говорит, Натаниэль? — с явным беспокойством спросил мистер Грант. — Предается ли он благочестивым размышлениям и вверил ли спасение души своей господу богу, оплоту нашему?
— Нет, он надеется только на Великого Духа, в которого верят индейцы, да на свои добрые дела. И, как все индейцы, думает, что снова станет молодым и будет охотиться и жить счастливо на веки вечные. Все цветнокожие верят в это. А вот мне так никогда и в голову не приходило, что я на том свете опять увижу своих собак и ружье, хоть и тяжко старику думать, что надо будет навсегда расстаться с ними. И потому я держусь за жизнь сильнее, чем следует старому человеку, перевалившему за седьмой десяток.
— Бог не допустит, чтобы человек, который был осенен крестным знамением, умер смертью язычника! — с жаром воскликнул священник. — Джон!..
Но тут мистер Грант вынужден был умолкнуть перед голосом новой стихии. Пока происходили только что описанные события, на горизонте росли и сгущались темные тучи; зловещая неподвижность воздуха предвещала перемену погоды. Пламя, все еще бушевавшее на склонах горы, теперь уже не металось под порывами ветра, но вздымалось вверх, ровное и прямое. Было даже некое спокойствие в разрушительном действии стихии — она как будто сознавала, что скоро ее остановит сила более могучая, чем ее собственная. Клубы дыма над долиной поднимались и быстро рассеивались, и, среди туч, нависших над западными горами, уже сверкали короткие слепящие молнии. И вот вслед за особо яркой вспышкой, пронизавшей своим неровным светом тучи и на миг озарившей весь горизонт, раздался страшный удар грома, — он прокатился по горам, потрясая землю, казалось, до самых ее недр. Могиканин приподнялся, словно повинуясь призыву, и вытянул исхудавшую руку в сторону запада. Темное лицо его осветилось радостью, которая затем стала медленно потухать, и все мышцы лица как будто застыли — на секунду судорога искривила губы, рука медленно опустилась: мертвый воин так и остался сидеть, прислонившись к скале, как бы глядя остекленевшими глазами на далекие горы, словно осиротевшая теперь земная оболочка следила за полетом души в новую обитель.
Мистер Грант наблюдал все это в немом ужасе, но, как только замерли последние отголоски грома, молитвенно сложил руки и проговорил голосом, в котором звучала твердая, непоколебимая вера:
— «Неисповедимы пути твои, господи, но верю в вечную твою сущность, и, если червь источит мою плоть, она все же узрит тебя — глаза мои узрят тебя, господи»!
Окончив жаркую молитву, пастор смиренно склонил голову на грудь: он олицетворял собой кротость и смирение, выраженные этими вдохновенными словами.