Страница 10 из 19
Представительниц первой – банно-поцелуйной – категории насчитывалось «сотни… А в монастырях женских, куда вообще старец Григорий любил заглядывать, их не перечтешь»121. Именно они, как правило, становились «жертвами» внезапных и недолгих эротических атак со стороны «старца».
Сценарий «сексуальных нападений» Распутина на женщин в этих случаях (то есть когда речь изначально не шла о «радении» или «изгнании беса») всегда был одним и тем же: словесные домогательства, поцелуи, хаотичные прикосновения к интимным частям женского тела, срывание одежды, а в итоге… холодный «монашеский поцелуй» и страстная совместная молитва. Практически все «жертвы», оставившие воспоминания, с удивлением констатируют легкость, с которой Распутин был готов в любой момент – особенно если женщина начинала сопротивляться – прекратить свое, казалось бы, безудержное наступление и вообще перевести разговор на другую тему.
Распутин «сел напротив, поставив мои ноги себе меж колен, и, наклонясь, спросил: «Ах ты, моя дусенька, пчелка ты медова. Полюби меня. Перво дело в жизни любовь, понимаешь?»; «…ты об этом не думай (он бесстыдным жестом показывал о чем), все одно сгниет, што целка, што не целка…»; «…хушь разочек бы дала…»122 Однако стоило объекту вожделения осерчать и двинуться к выходу, «выбежавший за мной вслед Р[аспутин] молча снял с вешалки мою шубку и, помогая мне одеться, сказал ласково: „Не пужайся, пчелка, не трону больше, пошутил на прощаньице…“»123
«Раскрасневшееся лицо Р[аспутина] с узкими, то выглядывающими, то прячущимися глазами надвинулось на меня, подмигивая и подплясывая, как колдун лесной сказки, он шептал сладострастно расширившимся ртом: „Хошь покажу?“ Кто-то страшный, беспощадный глядел на меня из глубины этих почти совсем скрывшихся зрачков. А потом вдруг глаза раскрылись, морщины расправились, и, взглянув на меня ласковым взглядом странников, он тихо спросил: „Ты што так на меня глядишь, пчелка?“ – и, наклонившись, поцеловал холодным монашеским ликованьем»124.
В другой раз он «дошел до бешенства… Озверелое лицо надвинулось, оно стало какое-то плоское, мокрые волосы, точно шерсть, космами облепили его, и глаза, узкие, горящие, казались через них стеклянными… Молча отбиваясь, я решила наконец прибегнуть к приему самозащиты и, вырвавшись, отступила к стене, думая, что он кинется опять. Но он, шатаясь, медленно шагнул ко мне и, прохрипев: идем помолимся! – схватил за плечо… стал бить земные поклоны, сначала молча, потом приговаривая… Он был бледен, пот ручьями лился по его лицу, но дышал он совершенно спокойно и глаза смотрели тихо и ласково – глаза серого сибирского странника… и он поцеловал бесстрастным монашеским ликованьем»125.
«Он захлопнул дверь и пошел на меня, как-то хищно растопырив руки… Глаза его уже не сияли вдохновенно, а плотоядно замаслились. Ко мне с полубезумной-полупохотливой улыбкой приближался охваченный желанием скот-самец, не привыкший к отказу. „Моя любовь, радость моя“, – шептал он, вряд ли сознавая, что говорит… Я стояла равнодушная, спокойная, с серьезным лицом. И когда он подошел вплотную и обнял меня, я не сопротивлялась… Он озверел бы…»126 Казалось бы, «скот-самец» достиг своей цели – и что же? «„Гнушаешься? Не понравился?“ <…> Он высоко поднял скрюченные руки. <…> Удара не последовало. Я открыла глаза. Распутин сидел на диване, тяжело дыша, весь обмякший, как-то по-бабьи причитая: „Укротила, укротила мою плоть, неистовая мудрая…“ Потом он вдруг вскочил с дивана и на четвереньках, словно зверь, подбежал ко мне, схватил подол моего платья и дернул. Я вскрикнула… Он поднес подол к губам, стоя на четвереньках, как побитая собака, смотрел на меня снизу. Потом встал, тряхнул головой, взял меня за руку и быстро вывел в столовую»127.
«В глазах его замелькали буйные, темные огоньки, а дыхание стало хрипло, все ближе наклоняясь, он сначала гладил, потом стал комкать грудь. Я встала: „Мне пора“. Распутин отпустил»128.
«„Так зачем же ты, паскуда, заманивала меня к себе и зазывала, когда тела моего ублажить не можешь?“ – закричал он как-то на одну из своих знакомых, на что последовал резкий ответ: „Тебя никто не звал, и сиди смирно, если попал в приличную компанию“. <…> Распутин тряхнул головой и взялся за стакан. „Сладу нет, – как-то под нос себе прошептал он и залпом осушил стакан…“»129
«Он мало слушал мою просьбу, а стал хватать руками за лицо, потом за груди и говорит: „Поцелуй меня, я тебя полюбил“. А потом написал какую-то записку и снова стал приставать: поцелуй, поцелуй, я тебя полюбил. Этой записки не дал, сказав, что „я на тебя сердит, приди завтра…“»130
«Видно было, что его страсть достигла наивысшего напряжения…» Получив отпор, «он нахмурился и стал нервно ходить по комнате. Лицо стало хищное, глаза злые и горящие… Я невольно отвела глаза и вне себя крикнула… „Не сердись, Франтик, я это нарочно, хотел испытать, любишь ли ты меня…“»131
Когда обстановка к тому располагала, Распутин заранее подготовлял женщину к необычности форм своей сексуальной экспансии. «„Да ты знаешь ли, в чем жизнь-то? в ласке она, а только ласкать-то надо по-иному, не так, как эти ерники-то ваши, понимаешь? Они ласкают для свово тела, а я вполовину и для духа, великая тут сила. И знаешь, што я тебе скажу: со всеми я одинаково ласков, понимаешь?.. Только тут много таких, которы повсюду липнут и везде клянчат, ох и много их!..“ – „Ну а им что вы даете?“ <…> „Ну подумай сама: коли я скажу: я им и то и то дать могу, а на деле выйдет ни… во мне нет. Тогда я и выйду обманщик и плут. Ты думаешь, мало дело – ласка не куплена? Это, думаешь, всем дается? Да друга какая за таку ласку што хошь сделат, понимаешь? Душу всю свою отдаст… пойди поговей и приходи ко мне чистенька… Ты мою ласку еще не знаешь, ты пусти, заместо того штоб рассуждать-то, а там сама увидишь, што получишь!.. Ты думаешь, може: я так со всеми и живу, кои ко мне ходят? Да вот, хошь знать: с осени не более четырнадцати баб было, которых…“»132 Однако даже по поводу этих четырнадцати у В. А. Жуковской, узнавшей со временем старца поближе, возникли серьезные сомнения: «…А что, если это и была та ласка, о которой он говорил: „Я только вполовину и для духа“, – и которой он ласкал Лохтину?133 Ведь не все же относились равнодушно к нему?.. А если он с Лохтиной и поступал так: доведя ее до исступления, ставил на молитву? А может быть, и царицу так же? Я вспомнила жадную ненасытную страсть, прорывавшуюся во всех исступленных ласках Лохтиной, – такою может быть только всегда подогреваемая и никогда не удовлетворяемая страсть»134.
Представительниц второй группы (тех, с кем Григорий «радел») также было довольно много. Традиционный сценарий распутинского «радения» выглядел (со слов двадцативосьмилетней послушницы Ксении, исповедовавшейся в июле 1911 года Илиодору) следующим образом: «Григорий приказал мне раздеть его. Я раздела. Потом приказал раздеваться самой: я разделась. Он лег на приготовленную кровать и говорит: „ну, милка, ложись со мной“. Я… повиновалась… легла около него. <…> Он начал меня целовать, так целовал, что на моем лице не осталось ни одной точки, старцем не поцелованной. Целовал меня, как говорится, взасос, так что я еле-еле не задыхалась. Я не вытерпела и закричала: „Григорий Ефимович, что вы со мною, бедною, делаете?!“ – „Ничего, ничего, лежи и молчи…“ Я у него спрашиваю: „брат Григорий! То, что вы со мною делаете, и батюшка мой Илиодор знает?“ – „Знает, знает!“ – отвечал Григорий. <…> „И владыка Гермоген об этом знает?“ – „Ну а то как же, знает, все знает. Не смущайся!“ – „И царь-батюшка и царица-матушка об этом знают?“ – „Фу, да они-то больше всех знают; я и с ними то же делаю, что и с тобою; пойми это, голубушка!“ <…> Мучил меня он четыре часа. Потом пошла домой»135.
Ясно, что если бы в данном случае речь шла о полноценном сексуальном соитии, то «успокоительная» ремарка Распутина насчет того, что он и с царями, включая Николая II, делает «то же самое», выглядела бы по меньшей мере нелепо и уж во всяком случае должна была бы сопровождаться соответствующими комментариями мемуаристки, чего в действительности не произошло. Примечательно также и то, что посвященный во все детали этой истории Илиодор не отнес данный случай к четвертой – «греховно-плотской» – категории.