Страница 24 из 29
Эта стонущая проволока, разве это не образ стонов и гибели крестьян, мостивших «Осудареву дорогу» и задыхавшихся на дне Воицкого рудника, стонов и гибели, которые пролагали путь для так и не сбывшейся крепостной индустриализации.
Местным представителем частного капитала было олонецкое земство. Земство было в то время аппаратом для перекачивания крестьянских денег в карман предприимчивых дворян.
Земство осаждали разные прожектеры, надеявшиеся с его помощью, собрав деньги с акционеров, смыться. Проекты у них были самые заманчивые: один например предлагал построить конку от Повенца до Кеми. Но земство решило само выступить в роли капиталиста и строить канал своими средствами. Канал при этом играл второстепенную роль: он был хорошим предлогом. На его осуществление особенных надежд не возлагалось. Земцы были скромней: они больше рассчитывали хорошо поднажиться на подрядах при постройке канала, чем выиграть от самого канала.
Но против земцев выступил предприимчивый капиталист Губонин, наживший крупное состояние на разного рода стройках. Аппетиты у Губонина были соответствующие. За постройку канала он просил монопольное право на эксплоатацию 500 тысяч десятин строевого леса. В борьбе с земством Губонин наверное победил бы. Но пока они дрались, против обоих противников составился могущественный блок. Купец Беляев, почти монопольный съемщик казенных лесов от Кеми до Петрозаводска, державший в руках все местное крестьянство и вовсе не желавший губонинской конкуренции, соединился с московским капиталистом, хлопотавшим о постройке железной дороги из Ярославля в Архангельск. Они инспирировали кампанию в петербургской прессе против «фантастического канала».
Земство довольно наивно отвечало солидными научными трудами о выгодах канала. Труд под редакцией профессора Н. А. Крылова был напечатан в Петрозаводске и вряд ли прочитан кем следует. В результате всего этого в 1895 году Николай Второй, разрешая постройку Архангельской дороги, одновременно отставил все проекты канала впредь до разрешения вопроса о другом, только что всплывшем проекте Мурманской железной дороги.
Так соединенными силами капиталистической анархии и капиталистической организации был провален проект Беломорско-балтийского канала: пока одни капиталисты дрались за то, кому наживаться на постройке его, другие, более сильные, соединились, чтобы его провалить в интересах монополии «счастливых обладателей» на месте и в интересах монополии центра — Москвы. А правительство, бессильное отрешиться от конкурирующих интересов, отделалось от канала ссылкой на железную дорогу, которую оно и не могло и не собиралось построить и построило под конец, только схваченное за горло империалистической войной.
Но была еще одна причина, почему все проекты проваливались: Беломорское побережье было слишком слабо связано с центром, слишком мало заинтересовано в связи с ним. Купеческий сын Федор Антонов, возивший рыбу из Сороки в Петербург не только зимой, но и летом и тем возбудивший изумление своих петербургских контрагентов, был одиночкой. Архангельская буржуазия была больше заинтересована в связи с Англией, чем с Петербургом. Архангельская губерния была внешним рынком для Англии, не будучи внутренним рынком для России. Крымская война, когда английский флот разгуливал вдоль всего северного побережья и оккупировал Соловки, очень чувствительно напомнила о том, что Архангельск ближе к Лондону, чем к Москве и Петербургу. Сразу после крымской войны архангельский губернатор от имени купеческого «населения» вверенного ему края ходатайствовал перед царем о постройке канала, но «население» благоразумно воздержалось. В том, чтобы сделать Архангельск внутренним рынком для России, была заинтересована Россия. Пусть «Россия» и платит, а не архангельское «население». Под конец через сорок лет после крымской войны «России» хватило на то, чтобы связаться с Архангельском железной дорогой. Но на большее не хватило. Пока Россия существовала, она оставалась системой центра и колониальных окраин, связанных с центром и не связанных между собой. Чтобы эта система превратилась в подлинно экономический организм, в котором все клетки связаны между собой, России надо было исчезнуть, оставив место Советскому союзу, строителю Турксиба и ББВП.
Берман начал работать в ГУЛАГе. Все было навыворот. Люди, окружавшие Бермана, носили на груди значки почетного чекиста.
Но что они делали? Они способны были часами сидеть за выкладками фест-метров леса какой-нибудь олонецкой делянки. Обдумывали лучший способ кладки кирпича для саманных построек. Радовались тому, что достали полный комплект ватных телогреек для партии, уходящей на Печору. Нервничали, что в Нарым до сих пор не заслали семена льна, нужные для посева.
Ладно, пусть телогрейки и даже валенки — мы вовсе не собираемся кулаков замораживать. Но вот приходит Рапопорт и с большим удовольствием говорит:
— Наконец-то я заполучил для УСААГа пилы и топоры.
— Вот чего им действительно не хватало — топоров! Мало они посекли нашего брата.
Так прошел первый месяц.
В ГУЛАГ вызывали одного за другим чекистов. Все это были хорошие ребята, и с ними велся примерно такой разговор:
— Вот тебе тысяча здоровых людей. Они осуждены советской властью на различные сроки, и с этими людьми ты должен создать дело.
— Позволь, а где же охрана?
— Охрану ты сформируешь на месте. Сам отберешь из бытовиков.
— Хорошо, но что я понимаю в нефти?
— Возьми себе в помощники заключенного, инженера Духановича.
— Тоже инженер! Он по холодной обработке металлов!
— Что ж ты хочешь? Осуждать в лагеря желательные тебе профессии? Такой статьи в кодексе нет. А мы тебе — не Нефте-синдикат.
С тем ребята и уезжали. Сумасшедшее дело!
Через месяц-другой некоторые из них приезжали в командировку. Они заходили к Берману и начинали выхваляться, каждый стараясь перекрыть другого.
— У меня есть полковник. Лучший на весь лагерь лесоруб.
— А ты знаешь урку Сизого? Не знаешь, — с уничтожающим сожалением говорил другой. — Восемь судимостей. Семнадцать приводов! Вот из кого будет заправский буровой мастер. Я уже предвижу. Он сейчас знает всю терминологию и разговаривает, как по блату. А породу, в которой идет бур, может определить по тому, насколько заедает.
— У меня прораб по земляным работам — кассир-растратчик.
Приверженец полковника ни за что не хотел остаться битым.
— Кто у вас пишет плакаты? — ехидно спросил он.
Все молчали. Позор! Они еще не знали, кто у них пишет плакаты.
Он тактично ждал ответа.
— Подумаешь, плакаты… — равнодушно наконец отозвался один.
Тут-то он и сказал:
— У меня их пишет фальшивомонетчик.
Берман читал донесения о побегах из лагерей.
Побегов было мало. Зато чаще стали поступать известия, которых нельзя было читать, не волнуясь.
Одно пришло из Средней Азии. На кишлак наступали басмачи. Близ кишлака находился исправительный лагерь.
Толпа заключенных пришла к начальнику лагеря. Из толпы выступил один вперед. Он сказал:
— Мы знаем, тут басмачи. Дай нам винтовки.
Начальник подумал и отдал винтовки.
Толпа сорганизовалась в отряд и ушла с винтовками.
Через день отряд вернулся, притащив с собой пулемет. В стычке было убито пять человек. Из оставшихся в живых никто не убежал.
Что оставалось с ними делать?
Берман ходатайствовал об их досрочном освобождении.
Второе донесение пришло из Соловков.
Пароходишко, имея на борту команду, в которой не было ни одного вольнонаемного, но зато живописно был представлен «уголовный кодекс», вышел на промысел.
Пароходишко болтался в Белом море. На большой волне его качало с борта на борт, как скорлупу.
Боцман Губа спустился в кубрик. Раньше чем стать боцманом, Губа уже был вытатуирован по всему телу и ходил в рейс по линии Брянск — хутор Михайловский. На груди его плескалась русалка, щекоча хвостом левый сосок. На икрах ног играли молодые дельфины.