Страшная Мария

— Не ломись зря, дверь колом подперта.

Что было делать? Выдавить оконце? Со связанными руками все равно не пролезешь. И солдаты в огороде сразу увидят. А больше вроде ничего не придумаешь. Даже дымохода нет у бани, топилась она по-черному.

Нет выхода, хоть головой о стенку бейся!.. Стой-ка! Стенки-то у бани не все целые. Свекор часто зимой жаловался: стена, мол, под полком погнила, холодом тянет, выновлять надо. Так если под полок забраться, расковырять стену? Гнилое дерево податливо, а на каменке валяется немало всяких железок. Сама бросала «для пару» то лопнувшую Сковородку, то расколовшуюся ступу, то перержавевший шкворень. Что-нибудь да можно в ход пустить. Только прежде надо освободить руки.

Мария опустилась на колени, локтем нашарила наиболее острый выступ у каменки и принялась растирать веревку. Терла долго, упорно. Наконец веревка лопнула. Руки отчаянно болели, сильно затекли, но были свободны. Передохнув, Мария отыскала на каменке обломок сковороды, попробовала ковырять бревно под полком — ничего не получилось, слишком тупое и неудобное орудие. Потом попался боронный зуб. Это уже лучше. Однако выбираться наружу засветло слишком рискованно. Только и вечера ждать опасно: вдруг Семка вздумает возобновить допрос или, того хуже, решит доставить ее в волость.

Нет, тянуть нельзя! На случай же, если часовой услышит возню и вздумает заглянуть в баню, надо заломить двери изнутри. Пока он поднимет тревогу, пока станут срывать двери с петель, можно и ускользнуть.

Ни задвижки, ни крючка у двери не было. Мария подтащила лавку, поставила ее поперек входа и только собралась привязывать к ней двери за скобу той веревкой, которой были скручены ее руки, как дверь приоткрылась, часовой просунул в щель сверток, сказал тихо:

— Поешь-ка, бабонька. Твою же поросюшку порешили.

Голос звучал сочувственно. Но слишком много испытала сегодня Мария, чтобы поверить в доброту карателя. Она приняла это за очередную издевку, в сердцах выпихнула сверток.

— Не серчай, глупая, — солдат втолкнул сверток снова. — Арестанту пища тоже полагается. Дай-ка руки развяжу поесть-то… И на худой конец…

Мария испуганно отшатнулась. Солдат хмыкнул, но ничего больше не сказал, захлопнул дверь. Похоже, догадался, что руки у Марии уже свободны. Странный какой-то каратель.

«Ладно, пес с тобой, — подумала Мария, поднимая узелок, от которого вкусно пахло вареным мясом. — Сгодится, когда сбегу, станешь тогда локти кусать».

В узелке прощупывалась краюха хлеба, бутылка. Вдруг пальцы наткнулись на что-то острое. Бог мой!.. Из краюхи торчало как будто лезвие ножа… Мария поспешно развязала узелок, разломила краюху. Так и есть! Нож, короткий, но острый, как бритва, сапожный нож свекра. Словно покойник и после смерти заботился о невестке. Хотя, конечно, это сделал часовой. Зачем?..

С минуту она стояла словно в оцепенении, ничего не понимая. Да и трудно это было все сразу уразуметь. Может, солдат хотел дать ей средство обороны, если полезет ночью Семка. Потому и о худом конце помянул… А может, солдат «пожалел» ее, подсунул нож, чтобы она полоснула себя по горлу, избавилась от новых пыток? Или другой кто запрятал нож в хлеб и упросил часового взять для арестованной передачу? Разбираться было некогда.

Мария быстро нырнула под полок, принялась с остервенением кромсать податливое дерево. Свекор был прав. Под полком от постоянной сырости бревна сильно попрели. Острый нож выпластывал сразу большие куски. Лишь к концу пошло потруднее. Наружная оболонь древесины оказалась крепкой. Нож вгрызался в нее с трудом, с хрустом.

Наверное, хруст этот был слышен в предбаннике. Часовой в любую минуту мог поднять тревогу. Но раз он не поднимал, то медлить и осторожничать было недопустимо.

— Ну-ка, тиха-а! — раздался вдруг возглас в предбаннике.

Мария замерла. Кому этот сигнал? Неужто ее предупреждают так открыто, громко?

Ага, возле бани слышны другие голоса.

— Чего разорался-то? — насмешливо произнес хрипловатый басок.

— Тиха, тиха, а сам орет лихо, — произнес другой, писклявый.

— То и ору, что шалые вовсе стали. Лезете нахрапом, а я, поди, тут не опосля банного пару прохлаждаюсь, на посту стою.

— Хм-м, на посту! — принялся балагурить басок. — Возле такой бабенки без банного пару упаришься.

— Да-а, побаловаться бы с такой…

— И так с ней набаловались — больше некуда! — отрубил часовой. — Трупик дочки даже сожгли, не дали по-мирски похоронить.

В голосе его прозвучало такое осуждение, что баску-балагуру сделалось, видно, совестно. Солдаты замолчали. Потом басок сказал;

— А у Борщовых-то, знать, хутор подпалили. Семен Матвеич кинулся туда на спасение с целым взводом. Только чего там спасешь…

— Не зевают красные. Как бы впрямь сюда не налетели, ежели комиссар-то уцелел…

Опять все примолкли. И, наверное, уже не решались больше заговорить о том, что беспокоило. Потому что басок сказал:

— А мы, слышь, к старосте нацелились. У него первач.

— Мне там оставьте долю.

— Ты ж на посту при бабе, — хохотнул писклявый.

— Скоро сменюсь.

— Тогда тоже топай к старосте.

— Непременно.

Мария слышала голоса, но не сразу доходил до нее смысл сказанного. В голове стучало: «Гады, гады, гады… Танюшку сожгли». Слезы душили Марию. На какое-то время она снова потеряла сознание. Когда пришла в себя, голоса уже стихли.

Мария еще более яростно принялась кромсать дерево, стараясь в то же время производить как можно меньше шуму. Наконец удалось пробить отверстие. Теперь работать стало сподручнее. Через несколько минут лаз был готов.

В предбаннике послышались голоса. Сменялись часовые. Наверное, следовало подождать, когда первый часовой уйдет, чтобы не подводить его, совершить побег при другом охраннике. Но Мария уже не в состоянии была медлить. Она торопливо шмыгнула в дыру, вылезла наружу, не удержалась на краю обрыва, боком скатилась на дно оврага.

Весной этот овраг редко бывал сухим. Обычно здесь долго бурлил поток, а потом до середины лета тут и там держалась в ямах застойная зеленая вода. Мужики сваливали в овраг скопившийся за зиму в пригонах навоз. И на тучном, влажном перегное по-дурному рос бурьян: лебеда, крапива, дикая конопля, яснотка и шпорник поднимались выше человеческого роста. Во второй половине лета продраться сквозь эти заросли было невозможно.

Но нынче из-за малоснежной зимы и сухого мая на дне оврага только кое-где поблескивали лужицы, а бурьян еще не успел подняться и до колен. Никем незамеченная, Мария свободно добежала по оврагу до реки.

20

Коротки весенние ночи. После заката солнышка на землю часа на три — четыре опускается сумрак. Но чуть заалеет восток — сумрак этот вроде тумана сразу же скатывается в лога и овраги.

Мария знала: надо найти пристанище до утра. Выбор был невелик. К партизанам не уйдешь — неизвестно, где они. На заимке в тайге жил со своей старухой смолокур. Потаповна, его жена, — известная по всей притаежной округе лекарка. Она помогла бы Марии, поглядела бы хоть, вовсе ли загублен глаз. Но до зимовья далеко, до восхода солнца пешком не добраться. Оставалась еще пещера под крутояром.

В минуты опасности человек сообразует свои действия с обстоятельствами необычайно быстро. И Мария, остановившись всего на минуту, чтобы перевести дух после бега по оврагу, мигом оценила свои возможности.

От реки до крутояра напрямик версты четыре с небольшим. Но на пути лежали провалы. Ночью пересекать гиблое место она не рискнула. Пошла в обход. Сначала направилась к землянухе у ворот поскотины, чтобы повернуть потом к озеру.

И нарвалась на новую беду.

С хутора возвращался со взводом карателей Красавчик. Огонь пожрал там и дом и все надворные постройки. Спасти удалось лишь сундуки с барахлом да скот. Торчать на пепелище, в полном бессилии наблюдать, как чадят и стреляют обгорелые бревна, было невмоготу. Красавчик погрузил все уцелевшие пожитки на телеги и еще до зари тронулся в Сарбинку.