Малевич

К весне Малевич впал в забытьё, лишь изредка приходя в себя и глядя на домашних осмысленными, измученными глазами. Резиновые круги уже плохо помогали от пролежней. Однажды, совсем придя в сознание, сказал жене и дочери: «Пропадёте вы без меня». Это одна из его самых последних фраз. Доктор Путерман колол ему морфий, чтобы хоть ненадолго избавить от мучений. Уна вспоминает: весной её то и дело посылали в аптеку на Максимилианский переулок за кислородной подушкой. «Помню, Первого мая был очень хороший день, все ребята собираются в школу, чтобы идти на демонстрацию, а я не знаю: пойти или нет? Ведь папа такой больной. И всё-таки я вышла на улицу, у меня были красивые синие туфли, и так было празднично, люди нарядные ходят, а я думаю: ну почему так хорошо, так радостно кругом, а папа мой…»

Приехала старшая дочь, Галина Казимировна, которую Уна видела впервые, — папа не говорил ей о существовании старших детей. Уна всю жизнь думала, что отец не виделся с Галиной, но она ошибалась — виделся.

После 10 мая доктор Путерман объявляет: организм держится чудом, конец должен был наступить уже пять дней назад, только здоровое сердце так долго удерживает в нём жизнь. Казимир уже почти никого не узнаёт, не говорит, видит только одним глазом, ни на что не реагирует. Всё же, когда 13 мая у постели появляется Клюн, Казимир хоть и не сразу, но узнал друга, по одним свидетельствам — заплакал, по другим — улыбнулся глазами, встретил его «с почти радостным бесстрашием». К этому времени собираются все, кто на свободе: Суетин, Лепорская, Рождественский; его дочери Галя и Уна, мать, жена. Его фотографируют, Клюн делает рисунки. В облике умирающего уже ничего общего с прежним, когда-то бывшим Казимиром. Чёрные волосы отросли до плеч, лицо страшно исхудало и обросло бородой, лицо и руки голубоватые, глаза полузакрыты, почти не слышно дыхания.

«Нет, это был не Малевич, мой старый друг, — пишет Клюн, — это был кто-то другой, это было олицетворение Христа, снятого с креста и измученного страданием, как его изображали художники раннего средневековья, итальянские и византийские».

15 мая 1935 года Казимир Северинович Малевич скончался.

ПОХОРОНЫ СУПРЕМАТИСТА

Обряды занимали в жизни Малевича довольно-таки большое место, при том что он о них почти до конца жизни не рассуждал. Известно, что у него была религиозная семья, он был крещён, венчан, крещены были дети (хотя и не при рождении). «А может, я буду патриарх какой-нибудь новой религии?» — говорил он Клюну в молодости.

Авангард был склонен выдумывать свои обряды: на обитой железными листами машине похоронили Маяковского, сопроводив его конструктивистским венком с болтами и гайками; за гробом Ольги Розановой Малевич нёс чёрное «анархическое» знамя; в 1924-м он размышлял о похоронах Ленина в Мавзолее, осмысливая новую обрядность и не вполне принимая её. Наконец, в 1929 году ранняя смерть Ильи Чашника вызвала к жизни первый супрематический похоронный обряд с белым кубом, утверждающим спокойное таинство смерти в противовес житейскому чувству скорби и тоски.

В последние годы Казимир Северинович много размышлял о смерти и обрядах, и хотя Рождественский уверяет, что учитель был атеистом, утверждать это со всей определённостью невозможно. Вернее, так: он был атеистом постольку, поскольку его религией было искусство. Он был сотворцом. Для таких покориться религии невозможно. Но Бог их простит — за сотворчество, и не обидится за попытку равенства, ведь эта попытка по сути своей проникнута таким религиозным (связующим) духом совести, какой и не снился иным бесплодным фарисеям, последователям буквы закона. Но Малевич почерпнул и в «букве», интерес к иконам, к эстетической стороне религии, по меньшей мере, был с ним всю жизнь; то, что супрематическое учение в итоге стало духовным, тоже не вызывает сомнения.

Думал он и о своей смерти. Ещё до болезни, говорил жене и Клюну, что хочет быть похоронен между Барвихой и Немчиновкой, и Клюна приглашал после смерти тоже лечь рядом с ним. Клюн вспоминает элегический разговор между ними в 1933 году, когда Малевич сказал ему, что они в последний раз гуляют здесь вместе (он ещё болен не был). Клюн возразил, что Барвиха и весь берег реки объявлены закрытой зоной, там строится санаторий Совмина. Тогда Малевич точно указал на тот самый дуб, под которым он хотел бы лежать.

В декабре 1933 года уже больной Малевич пишет завещание. «Прошу предать кремации моё тело в Москве, не откажите мне в этом. А урну хоронить на Барвихе по указанию места Ив. Вас. Клюном и моим братом и художником Суетиным, по его модели соорудите колонку, в которой будет стоять пустая урна». Колонка — это вертикальная архитектона, пустая урна — значит без пепла, без предмета, без него самого. В сущности, это не могила, а мемориал, памятник духу.

Других завещаний и указаний Малевича на сценарий похорон и форму гроба не было. Рождественский говорил, что у Казимира Севериновича как-то, ещё задолго до болезни, был с ним разговор о смерти, но не о его смерти, а о смерти вообще. «Как следует хоронить?» — задался вопросом Казимир. И с карандашом в руках, иллюстрируя свою мысль быстрыми пометками, как он обычно это делал, разъяснил: всё живое поднимается вверх, растёт, а умирая — падает. Значит, мёртвый человек должен лежать на земле раскинув руки, лицом вверх, к небу. Он как будто обнимает Вселенную, обнимает весь мир, и одновременно — принимает форму креста. Вот так и надо хоронить, и желательно сделать крестообразный гроб. Объясняя это, Малевич сделал маленький рисунок. Но во время болезни он о смерти с учениками не говорил и никаких проектов собственных похорон не строил. Так что формально никакого завещания не было.

Когда Малевич умер (по версии Клюна — ещё накануне его смерти), Суетин и Рождественский вместе нарисовали проект гроба и отнесли его в столярную мастерскую, где столяр немного упростил проект, потому что не мог сделать все сложные супрематические профили. Гроб представлял собою «поваленный набок» архитектон, ровный со всех сторон. Каждая сторона гроба имела шесть уступов: три уступа на крышке и три на гробе. Суетин с Рождественским расписали этот гроб: боковая сторона гроба и крышки, примыкающие к боковым сторонам, были зелёные, верхние стороны второго уступа крышки — чёрные, а остальное всё белое; на верхней белой стороне, в головах, был нарисован чёрный квадрат, а в ногах — красный круг. Креста рисовать не стали, чтобы не являть однозначно религиозных символов. Мерку для гроба снимали с Клюна: он с покойным был примерно одного роста.

Так начались похороны супрематиста — не последний, посмертный шедевр Малевича, как многие думают, а подвиг его верных учеников, которые понимали, как важна была для Малевича новая супрематическая обрядность, о которой он много думал в последние годы. На похороны Ленинградским союзом художников было выдано две с половиной тысячи рублей, одну тысячу — семье покойного. Дали и вагон для перевозки тела в Москву.

Гражданская панихида состоялась в квартире. Тело забальзамировали и сняли маску, затем перенесли в большую комнату, где висели картины. Гроб поставили головою к «Чёрному квадрату», рядом с гробом были неоконченная картина, палитра с кистями и красками, к раме прикололи фотографию покойного. Играла музыка, концерт длился больше часа. На следующий день гроб понесли в Союз художников. Когда выносили по узкой лесенке, пришлось вынуть тело, потому что гроб было негде развернуть и пришлось ставить его вертикально. В Союзе художников гроб простоял, по обычаю, три дня. Венков было много, некоторые — анонимные. Произносили речи, всё справедливые — что был покойный хорошим художником, исключительно талантливым и работоспособным, что имел он огромное значение не только для советского, но и для мирового искусства, что был недооценён и вследствие того ему приходилось бедствовать. Один из ораторов, Исаков из Академии художеств, сказал: «Прощай, дорогой Малевич, и нас прости!» В почётном карауле стояли Суетин, Рождественский, Лепорская и Клюн. Хармс прочитал стихи, посвящённые покойному, и затем положил их в гроб.