Страница 66 из 74
– Твои недруги. Говорят, что это брак по расчету.
– Разве в Цецилию нельзя влюбиться? – Сулла поднимает кверху левую бровь.
Эпикед согласен с господином: вполне можно влюбиться!
– Так чего же им надо? При чем здесь расчет?
– Они намекают, о великий, на ее отца. Великого понтифика.
Сулла откидывается на спинку кресла:
– Разве для великого понтифика не лестно иметь такого зятя? Говорили: у Цецилии не будет детей. А она уже беременна.
Эпикед непроницаем. У него только новости. И он старается не комментировать их. Его дело сообщать. А господин пусть сам разбирается.
– Это все, Эпикед?
– Нет.
– Что же еще?
– О великий! Я хочу обратить твое внимание на некоего центуриона. Бывшего гладиатора. Он недавно, благодаря твоей милости, поселился в особняке недалеко от цирка Максима.
– Зачем он мне?
Сулла пытается угадать хитроумный замысел слуги. Какой-то центурион… Благодаря его милости… Особняк… Ну и что?
Слуга молчит. Разве не все ясно? Неужели непременно ткнуть пальцем? Намека мало, значит?
– О великий! Он предан тебе.
– И что же?
– Безгранично.
– Та-ак.
– О великий! Всем обязан тебе. Он очень сильный. Беззаветно преданный. Когда он слышит твое имя, – он перестает мыслить. Он только ждет приказа.
– А-а-а!
– О великий! Может, я косноязычный?
– Нет, Эпикед.
Сулла погрыз ноготь.
– Где этот центурион? Как его звать?
– Крисп, о великий! Он окажется возле твоего величия, когда ты пожелаешь. В любую минуту… Мне кажется, что свет не сошелся клином на Дециме…
Кажется, Сулла кое-что улавливает…
– Верно, не сошелся.
– А то ведь человек может и воспарить…
– Как это воспарить?
– Голову потерять.
– Может, Эпикед.
– И зазнаться может. Нос задрать. Я, мол, я! – И слуга передразнил некоего зазнайку. Без излишнего гримасничания и жестикуляции Прямо-таки словно мим.
– Я и сам подумал об этом…
– О великий! Если он от твоего имени занимает дворец и женится на вдове-красавице, то, значит, Децим способен и на нечто большее. Очень страшное.
– Какой он занял дворец? – тревожно спросил Сулла.
– Некоей Коринны, вдовы Брута Севера.
– Хороший дворец?
– Шикарный. Один из лучших на Палатине.
Сулла почесал переносицу. Нахмурился:
– Самовольно, значит?
– Выходит так, о великий… Я начинаю бояться его…
– Ладно, Эпикед. Приведи ко мне этого Криспа. Только не сегодня. Скажем, завтра утром. Или послезавтра.
– О великий, слушаюсь.
– Как себя чувствует Цецилия?
– Служанки говорили мне, что лучше. Значительно лучше Они сказывали, что не иначе как будет мальчик.
Сулла заулыбался. Брови подались в стороны. Уголки губ дрогнули.
– Они уверены?
– Эти хитрые бестии, о великий, все знают. И без мантики. У них свои правила. Свои наблюдения.
– А все-таки откуда они берут?
Слуга пояснил:
– Живот, говорят, острый. Словно бы изнутри пика торчит. И частые позывы к рвоте. Не унимаются они, эти позывы.
– Из всех женщин мне нравится более всего Цецилия… – Сулла бросил взгляд на статуэтку из золота, изображавшую Цецилию. Правда, ваятель скостил по меньшей мере лет десять, но это неважно. Цецилия все равно красива, вернее, привлекательна.
Эпикед положил на стол две дощечки с надписями.
– Что это?
– Два имени, о великий. Этот, – слуга поднял первую пластинку, – мой родной брат. Несчастный человек. Обиженный марианцами. И все из-за меня… А второй… – Эпикед ткнул пальцем другую дощечку, – тоже мой брат. Сводный брат. Он проживает в Остии. Ютится в какой-то норе…
– А ты сам? – спросил господин. – Ты как-то говорил мне, что собираешься жениться… Почему ты не женишься?.. Тебе тоже нужен дом… Ты думаешь привести жену?
– Передумал, – сказал Эпикед, краснея.
– Гм… С чего это ты?
Сулла вернул дощечки, начертив на них свое имя.
– Передай Гибриду и скажи, чтобы поживее действовал. Дома выберешь сам. Просмотри лично списки. Ведь этот Гибрид плут неимоверный. Он все для себя и для Красса.
Слуга стоял опустив голову. Затем порывисто бросился на колени и поцеловал руку своему господину. Через мгновение он был уже за дверью.
Проконсул полюбовался пламенем свечи, которая горела на столе. И долго не мог оторвать глаз.
8
Плутарх, основываясь на достоверных источниках, писал:
«Положив начало резне, Сулла не прекращал ее и наполнил город убийствами без счета и конца. Многие пали вследствие личной вражды без всякого столкновения с самим Суллой: угождая своим приверженцам, он выдавал им людей на расправу. Наконец, молодой Гай Метелл осмелился спросить его в сенате, где предел такому злу и далеко ли он думает еще зайти, прежде чем можно будет ждать успокоения. «Мы не просим тебя, – прибавил он, – освободить от кары тех, кого ты решил казнить, мы просим лишь избавить от неизвестности тех, кого ты решил помиловать». Сулла ответил, что он и сам еще не знает, кого ему предстоит пощадить. «Так объяви же, – перебил его Метелл, – кого ты хочешь наказать». Сулла сказал на это, что он так и сделает… «Немедленно после этого Сулла составил проскрипционный список в восемьдесят человек…» «А через день Сулла объявил новый список в двести человек, затем третий – не меньший…»
«Не говоря уже об убийствах, прочие мероприятия Суллы тоже заставляли общество страдать. Так он провозгласил себя диктатором…» «Через народное собрание было проведено постановление, которое не только избавляло Суллу от ответственности за все содеянное им прежде, но и на будущее время предоставляло ему право казнить смертью, конфисковать имущество, основывать колонии, строить и разрушать города, давать и отнимать престолы…»
Аппиан указывает:
«Чтобы сохранить видимость исконного государственного строя, Сулла допустил назначение консулов. Консулами стали Марк Туллий и Корнелий Долабелла. Сам Сулла, как обладающий царской властью, будучи диктатором, стоял выше консулов. Перед ним, как перед диктатором, носили двадцать четыре секиры… Многочисленные телохранители окружали Суллу…»
«В следующем году Сулла, хотя он и был диктатором, притворно желая сохранить вид демократической власти, принял во второй раз консульство вместе с Метеллом Благочестивым…»
9
В третьем часу утра Сулла выходил в атриум, где принимал посетителей или работал за столом в таблинуме. Потом его видели в сенате или на заседании народного собрания. После второго завтрака – снова атриум или таблинум. После первой стражи он сбрасывал с себя официальную тогу, рядился в холщовую тунику-безрукавку, снимал тесные башмаки и отдавался веселью в обществе закадычных друзей. Ночь принадлежала только ему. Желчь как бы отливала от всех членов, уступая место доброте и бездумным утехам. Немало способствовали этому вино и женщины. Он даже не сразу ответил бы, что выше: вино или женщины?
Злые языки шептали, что бурное ночное веселье являлось разрядкой от кровавых дневных дел. И что, в свою очередь, кровавые дела следовали за утренним похмельем, когда тяжелела голова, разливалась желчь и пухли веки от чрезмерных возлияний. Все сходились на одном: днем к нему – не подступись. Лучше вечером. Однако вечер и ночь отводились для триклинума, а не для деловых свиданий. Кто же мог к нему попасть вечером, если особо не зван?..
Вот и сегодня, приняв ванну, он направился в атриум. Эпикед сообщил, что Цецилия, которая сейчас у своих родных, более или менее здорова, рвота поутихла и она желает видеть его.
Сулла выслушал слугу внимательно и спросил:
– Где Катилина?
– Он ждет в саду.
– Зови его сюда.
О Цецилии ни слова.
Эпикед послал раба за Катилиной, которому был назначен прием на три часа утра. Сулла подошел к бассейну. Поглядел в чистую, как зеркало, воду. И увидел знакомого человека. Только лицо у этого было очень красное. Белые крапинки посерели. Сулла решил, что это кровь прилила к голове после горячей ванны. Поманил к себе Эпикеда и спросил: не очень ли багров цвет лица? Эпикед изучающе осмотрел своего господина. Он сказал: