Не дрогнет рука

— А вы могли бы его узнать, если бы вам его показали?

— Пожалуй, что и узнала бы, — засмеялась кассирша, — особенно, если бы он опять улыбнулся мне так же. Зубы у него красивые — белые-белые.

— Вот уж улыбку я едва ли смогу вам гарантировать, — ответил я, думая, что во время очной ставки Радию будет вовсе не до улыбок. Все-таки я был совершенно убежден, что Семина убил именно Радий. Меня не смущало, что пассажир, о котором говорила кассирша, был в дождевике и ехал не в Каменск. Дождевик Радий мог нарочно взять с собой, чтобы скрыть под ним ватный костюм, а билет он наверняка взял до другой станции с целью замести следы. Такие увертки были нам давно известны.

«Но неужели же, — думал я, — Радий и есть тот самый Король, который замыслил дерзкий план создать широко разветвленную сеть грабительских шаек с целью терроризировать население целой области? Не жидковат ли он для такой роли? А может, он — только подручный? Так или иначе, несмотря ни на что, я должен его изобличить и обезвредить».

Глава двадцать шестая

ЧТО ЖЕ БУДЕТ?

(Из дневника Ирины Роевой)

Только что вернулась домой. Радий еще не приехал. Боже мой, как мы с ним встретимся? У меня дух захватывает от мысли, что он мог меня узнать тогда в вагоне. Няня не спала и, открыв дверь, сразу же набросилась на меня, но записка Дмитрия успокоила ее. Она даже вдруг что-то вообразила о наших отношениях, прослезилась и стала ко мне приставать с расспросами. Мой ответ, что я ездила, чтобы посоветоваться с Дмитрием относительно Радия, не убедил ее, и она, довольная и умиленная, что-то шепча про себя, улеглась в постель и скоро заснула. Я тоже прилегла, но, чувствуя, что все равно не засну, села за дневник.

Всего, что произошло, не описать. Скажу только о главном. Не знаю, как это я решилась поехать ночью одна, тайком от родных и даже от няни куда-то за десятки километров, чтобы встретиться с человеком, которому, как убеждал меня брат нельзя доверять.

Рассудок решительно восставал против этой поездки, но какое-то чувство, в тысячу раз более сильное, которому я не могла противиться, толкнуло меня на этот шаг. Оно таилось где-то в глубине души. Но едва в тяжелый для меня момент я услышала голос Дмитрия, это чувство властно овладело мною. Я поняла, что ко мне приходит помощь. Дмитрий — сильный, умный, уверенный в себе, казался мне мощным утесом, за которым я, слабая пичужка, могла бы укрыться от разразившейся надо мной грозы.

Он ничем меня не утешил во время нашего свидания, ничем не обрадовал, но я благодарна ему за ужасную правду, которую он мне открыл с беспощадной прямотой. То, что я раньше только предполагала, теперь для меня кажется бесспорным. Болезнь определена, нужно ее лечить. Брат мой милый, дорогой мой Радик! Что тебя сделало таким? Может, даже я в том виновата, что вовремя не остановила тебя? Сперва все боялась тебя огорчить, потом опасалась твоего крика и угроз.

Дмитрий сказал, что еще не поздно спасти Радия, но для этого брату придется признаться во всем и даже, вероятно, понести наказание. Я знаю, что это тяжело, но тогда у него хоть будет надежда, искупив вину, стать человеком. В этом, я верю, поможет ему Дмитрий. Какое счастье, что в такой ужасный момент я встретила его. Он словно брат мне теперь, искренний, добрый, любящий.

Я написала последнее слово и задумалась над ним. Не в нем ли разгадка того нежного внимания и заботливости, которые я вижу со стороны Дмитрия? Какое было бы счастье, если бы меня полюбил такой человек!

Слезы не дают мне писать, застилают глаза, капают на тетрадь. Первый раз в жизни я плачу не от горя, хотя, может быть, мне нечему пока радоваться. Возможно, что Дмитрий так добр ко мне только в память хорошего юношеского чувства, которое питал когда-то. Как бы там ни было, я счастлива, что он существует на свете. Я точно предчувствовала, встретив его в вагоне, что эта встреча не пройдет для меня бесследно. И чувство, которое тогда охватило меня, такое странное, непривычное смущение, все еще не забывается, хотя теперь я уже ничуть не робею при Дмитрии. Не знаю почему, но все это время после нашей встречи я постоянно думаю о нем, представляю себе его румяное, свежее лицо, слегка самонадеянную улыбку, смешную манеру теребить себя за ухо в минуту затруднения.

В детстве я видела кинокартину из эпохи гражданской войны. В ней молодой партизанский командир, жертвуя собой ради спасения отряда, попадает в плен, и его ведут на расстрел. Я как сейчас помню, он был такой сильный, мужественный, красивый, что мне стало его невыразимо жаль. Я расплакалась на весь зал и так кричала, чтобы его не расстреливали, что рассерженная няня принуждена была увести меня, и мы так и не узнали дальнейшей судьбы партизана. Но образ его крепко врезался мне в память. Почему-то теперь он ассоциируется в моем воображении с образом Дмитрия. Может быть, оттого, что оба они мужественны, смелы и готовы жертвовать собой ради других. Я с восхищением вспоминаю простой, незатейливый рассказ Дмитрия о его работе. Действительно, сколько незаметного героизма в их повседневном труде, и как обидно, что не все еще справедливо к ним относятся и помогают. Меня первую нужно было бы презирать за то, что, поддавшись просьбам и угрозам Радия, я разыграла тогда позорную сцену, чтобы преградить Дмитрию вход в наш дом. Правда, Дмитрий сразу понял, что я так говорила с ним по принуждению, и не оскорбился.

Страшные дни предстоят нашей семье. О себе я не думаю. Если бы можно было, пожертвовав своим покоем и счастьем, искупить вину брата, я бы, не рассуждая, пошла на это. Но что толку, ведь он все равно не бросил бы тогда своих привычек. Продолжал бы пить, бездельничать и опять попал бы под чье-нибудь плохое влияние. Только сильная моральная встряска может, как мне кажется, исправить его.

Мне страшно и за отца. Он сейчас как слишком туго натянутая струна. Малейшее лишнее напряжение может стать для него роковым. Докторам он не верит. Пьет какие-то капли, которые сам себе прописывает. Часто лежит на диване у себя в кабинете с мокрой салфеткой на сердце. На днях решается вопрос о его назначении. Сбывается его давнишняя мечта: он будет директором. Сколько лет, не разбирая средств, он пробивался к этому креслу! Сейчас малейшая тень может свести на нет его планы. Что же будет, если разразится катастрофа с братом? Что же будет? Что же будет?

Глава двадцать седьмая

КАТАСТРОФА

Опять я ехал в Каменск. Много ли времени прошло с тех пор, как я в последний раз проезжал по этим местам, но мне казалось, что минули годы: столько было пережито и перечувствовано за эти месяцы. Я уже не ощущал себя таким молодым и беззаботным, как раньше, и не испытывал прежней радости при мысли, что скоро увижу родные места. Сейчас мне было не до этого. Меня мучила мысль о том, как воспримет Ирина арест Радия, что она подумает обо мне. Я представлял себе ужас, отчаяние и ненависть ко мне, которые охватят ее в тот страшный момент. Прежде всего она вообразит, что виновна в аресте брата, так как сама доверчиво рассказала мне о нем.

Я хмуро смотрел в окно вагона. Невеселые картины зимней природы как нельзя лучше перекликались с моим угнетенным настроением. Теперь уж и в помине не было буйных ярких красок, так радовавших в прошлый раз мой взор. Спящая тайга, поля и долины были покрыты рябым снегом. Вдали на бледном небосклоне едва виднелась чуть различимая дымная цепь зубчатых гор.

За мутным запыленным стеклом пролетали, подрагивая и подпрыгивая в такт покачиваниям вагона, серые столбы с белыми голубками изоляторов. Параллельные линии бегущих проводов вкривь и вкось расчерчивали затянутую рваной кисеей облаков выцветшую голубизну зимнего неба. Печальный хоровод голых корявых березок сменялся унылыми группами комлистых (точно отекших книзу) лиственниц, махавших вслед холодному ветру спутанной канителью своих шишковатых ветвей. Красный уголь негреющего солнца тускло проглядывал сквозь пепельные клубы паровозного дыма, зажигая их края яркими бликами.