Не дрогнет рука

Было еще рано. Закончив разговор с Каменском, я сидел, дремля в кресле, ожидая, когда пробьет, наконец, девять часов и можно будет вызвать к себе Семина, выведать у него все, что он еще утаил от меня о Короле, а потом мчаться в Каменск, чтобы там по горячим следам установить, какая связь существует между Бабкиным и Радием.

У меня был заказан на междугородной станции разговор с Борском, и ровно в девять раздался звонок — спрашивали, с кем меня соединить в Борске. Мне хотелось узнать у Нефедова, чем кончился суд над Гошей Саввиным, и незаметным образом справиться, не случилось ли чего с Галей.

Нефедова на месте не оказалось — он ушел в прокуратуру. Тогда я попросил соединить меня с прокурором.

Это был тот самый Николай Северьянович Осетров, при котором я допрашивал Бабкина. На мой вопрос, как прошел суд и чем он окончился, Николай Северьянович, со свойственной ему пунктуальностью, начал обстоятельно рассказывать чуть ли не все с самого начала судебного заседания. Из его слов я понял, что Гоша, потрясенный горячей исповедью отца, забыл все клятвы, которые давал Бабкину, и откровенно рассказал, как Бабкин исподволь втягивал ребят в шайку, прельщая их развеселой жизнью, кучей денег и полной безнаказанностью.

Гоша, которого не прельщали ни деньги, ни развеселая жизнь, поддался уговорам Бабкина по другим, уже известным нам мотивам, зато у Сеньки Филицина глаза разгорелись от жадности, и он живо согласился пойти на грабеж. В первый выход они оба только караулили на углу и даже не знали, удалось ли Бабкину получить что-либо от двух женщин, которых он останавливал, но он дал ребятам по десятке и угостил наливкой. Потом Бабкин вместе с ними ограбил Языкову, причем ударил ее по голове вовсе не Саввин, который стоял на карауле, а сам Бабкин. И не кирпичом, как заявлял на допросах Гоша, а кастетом. Когда же Бабкин уехал в Озерное, Филицин в тот же вечер уговорил Саввина отправиться грабить на свой риск и страх. Тогда-то Морозов, возвращавшийся от жены Анохина, и лишился своей шелковой рубахи, кошелька и часов. Добычу парни разделили между собой, чем нарушили данную Бабкину клятву отдавать ему львиную долю, и потом трепетали, боясь, что он прирежет их за это.

— Ты подумай, — сказал прокурор, — когда я на суде спросил этого сопляка Филицина, неужели он действительно считает, что за утаенные полторы сотни рублей следует убивать человека, то он с самым серьезным видом ответил: «А как же иначе? Всегда так делают, чтобы не темнили, сперва проиграют, а потом пришьют!». Он даже добавил, что виновный не должен ни сопротивляться, ни убегать. Это же изуверство какое-то! Как глубоко вошла зараза в этого поросенка!

— Однако к чему же их приговорили? — спросил я, теряя терпение.

— Бабкину дали шестнадцать лет, Филицину — пятнадцать, Саввину — десять.

— Неужели Саввину — десять? — переспросил я, пораженный таким суровым приговором, вынесенным Гоше. — Что это вы так круто подошли? Неужели не поняли…

— Да ты успокойся, — перебил меня прокурор, — это ему условно дали. Можно быть твердо уверенным, что такой урок не пройдет бесследно ни для него, ни для его родителей. Кстати говоря, судья закатил им, особенно мамаше, строжайшее внушение, будут они его помнить.

Дальше я слушал уже невнимательно, задумавшись о Гоше и его отце. Я был убежден, что теперь, крепко держась друг за друга, они найдут себе достойное место в жизни.

Прокурор заметил, что я притих и крикнул:

— Ты у телефона? Что-то тебя не слышно. Все-таки я считаю, что дело прошло неплохо. Это ты удачно придумал, что разыскал отца. Его шикарная супруга ни за что не передала бы ему повестки, предполагая, как он ее осрамит на суде. А его показания и явились решающими. Они сильно повлияли и на судью, и на заседателей, а главное — на сына. Без них он ни за что не сознался бы в том, что напрасно брал всю вину на себя. Даже и у меня в носу защекотало, когда Гоша, после того как его освободили, кинулся в объятия к отцу. А уходя, они так крепко прижались друг к другу, точно боялись, что их могут еще разлучить.

— А мамаша?

— Она ушла одна. Сначала хотела выждать, пока народ разойдется, чтобы потом уйти незаметно, но наши борские гражданочки не дали ей отсидеться. Они такого наговорили, что ей чуть не бегом пришлось спасаться от них. Даже вслед кричали: «Беги к своему любовнику, сына-то чуть не погубила!».

Теперь я знал о Гоше все, что хотел. Нужно было как-то свести разговор на другую, беспокоившую меня тему.

— Все ли у вас в Борске благополучно? — поинтересовался я.

— На этот вопрос тебе лучше ответит начальник милиции, — сказал прокурор и, попрощавшись, передал трубку Нефедову.

— Ты что о нас беспокоишься? — спросил Нефедов. — Думаешь, поди, что как только ты от нас уехал, так без тебя тут все прахом пошло? Не бойся, все в порядке. Правда, было происшествие: одна девушка, видно, от несчастной любви… Да ты меня слушаешь?

— Да! Слушаю! Чего ты там городишь?

— Ничего не горожу, а докладываю, что одна девица, после того как ее милый задал стрекача… повесилась… на шее у инженера.

— Ну тебя к черту, шут гороховый! — проговорил я с облегчением. Видно, ничего страшного не произошло.

Пришел хозяин кабинета — начальник озерненской милиции, и мне пришлось освободить ему кресло. Поздоровавшись, я прежде всего поинтересовался: удалось ли ему получить от Семена дополнительные сведения о Короле.

— И что вам дался этот Король? — с досадой спросил капитан. — Его же давным-давно на свете нет. Правда, я поговорил с Семиным о нем, но ничего нового он мне не сказал.

— Очень жаль, — сухо промолвил я, действительно от души жалея, что поручил этому равнодушному товарищу дело, требующее тонкого, осторожного подхода. — Тогда, будьте добры, пошлите кого-нибудь к Семину, пусть ему передадут, что я прошу его зайти ко мне сейчас.

— Куда же я за ним пошлю? На тот свет, что ли? — не скрывая своего раздражения, сказал начальник милиции. — Его сегодня ночью убили. Я только что оттуда.

— Не может быть! — воскликнул я невольно.

— Почему не может? Раз случилось, значит, может. Жена Семина рассказывает, что в двенадцатом часу ночи к ним постучались. Семин пошел в сени отворить — и тотчас же раздался выстрел. Когда она набралась смелости выглянуть в сени, то нашла мужа мертвым.

— Что дал осмотр?

— Ничего существенного. Убит Семин из пистолета «ТТ». Пулю извлекли. В общем, видимо, обычная история с бывшими лагерниками — старые счеты. Или не поделили чего-нибудь между собой.

— Я возьму пулю в Каменск в научно-технический отдел, — сказал я. — Приготовьте нужные документы. Обнаружены ли какие-нибудь следы? Есть ли подозрения?

— Следов никаких. Убийца замел их за собой веником до самых ворот.

— Собаку приводили?

— Не имело смысла. Когда мы пришли, там уже все было истоптано. Чуть не весь квартал сбежался, так эта Семина кричала и убивалась по мужу.

«Опять напортачил с самого начала», — подумал я и пошел поговорить с женой Семина.

Скудная, но опрятная обстановка комнаты, штопаные половички, приготовленная заранее люлька для ребенка, сооруженная, видимо, самим Семиным, говорили о стремлении этих уже немолодых, крепко потрепанных жизнью людей хоть под старость пожить спокойно, по-человечески. Я охотно поверил жене Семина, что если бы она знала или хотя бы подозревала, кто и за что убил ее мужа, она с радостью рассказала бы нам все, но, к сожалению, Семин не посвящал ее в свои тайны.

Остальное время дня я потратил совместно с начальником милиции и другими сотрудниками на то, чтобы нащупать следы убийцы, который, по моим предположениям, был высок, худощав, красив, молод, черноволос и одет в черный стеганый на вате костюм.

— Видела я такого красивенького брюнетика, — припомнила железнодорожная кассирша, — только одет он был в летний синий дождевик. Я еще подумала, как это такой приличный парень шубы себе не завел. А билет он брал куда-то за Каменск, дай бог памяти, кажется, до Краснореченской. Да-да, именно до Краснореченской, теперь я хорошо помню.