Страница 407 из 430
– Что?.. О чем вы?.. Я никогда…
– Ох, какой вы забывчивый, Александр Павлович. А то, что вы велели нам передать возвращающемуся на родину отставному рядовому Федюнину? Он ведь, как и подобает честному русскому солдату, сразу пришел в губернское жандармское управление и все, как на духу, рассказал.
– Я ничего не велел передавать вам! – снова вскинулся поручик. – Как вы смеете меня, русского офицера, голословно обвинять в доносе! Да я вас… я вас на дуэль…
– Не вызовете, – хладнокровно осадил его жандарм. – Во‑первых, я вас не оскорблял, ни словом, ни действием, следовательно, и повода нет. Вы, конечно, можете мне швырнуть перчатку, но вызову ли я вас – бабушка надвое сказала. Нам ведь высочайше запрещено ввязываться в разрешение вопросов чести путем кровопролития. Освобождены‑с. И это – во‑вторых. А в‑третьих… Почему же я вас голословно обвиняю? Я говорю чистую правду. А‑а‑а! Вы думали, что упомянутый рядовой Федюнин передаст ваше… ну, скажем, донесение, в полицию? А значит, у вас руки чисты будут – не замарал, мол, офицерской чести общением с жандармами. Да, так он и поступил. Как только отгулял возвращение, всех девок перещупал да весь самогон выпил – тут же явился к исправнику. А исправник то дело свое знает! – весело хлопнул по столу ладонью полковник. – Взял да и отправил парня под конвоем к нам.
– Почему?
– Экий вы непонятливый, – досадливо поморщился Федор Михайлович. – Право, разочаровываете меня с каждым словом… Да потому что употребление и распространение дурманящих средств под юрисдикцию министерства внутренних дел не попадает. Вот так‑с! Выведено уж два года, как и передано Корпусу. Как особо опасное для устоев Империи и гражданской нравственности наряду с сектантством и прочим непотребством. Поговаривают, скажу вам по секрету, – жандарм заговорщически перегнулся через стол к Александру и, поднеся ладонь ко рту, прошептал, – что имеется решение… Да‑да, на самом верху!.. Выделить всех, кто занят борьбой с распространением зелья, в особое отделение Его Величества личной канцелярии. И наделить особыми полномочиями… Только помните, милейший, что я вам ничего не говорил.
Полковник оглянулся с самым серьезным видом, словно кто‑то мог подслушивать, указал Саше куда‑то в угол, сделал страшные глаза и поднес к уху растопыренную пятерню.
«На подслушивающие устройства намекает, что ли? – не понял Бежецкий. – Нашел, чем удивить! Не удивлюсь, если нас тут десяток кинокамер снимает!..»
– Увы, только одна сила сейчас может вас защитить, – завершив свою пантомиму, снова погрустнел жандарм. – Так что делать нечего – придется вам, дорогой мой Александр Павлович, плюнуть на дворянский гонор, а заодно и на офицерскую честь, и начинать с нами сотрудничать. Да и коллега мой – ротмистр Кавелин – очень тепло о вас отзывается. Понятливый, говорит, малый, смышленый, инициативный. Не без заморочек, правда, разных – честь там, совесть… Но это дело поправимое. Мы, говорит, из него эту дурь мигом повыбьем. Сотворим опричника Государева – любо‑дорого глянуть будет…
Полковник, видимо, принимал Сашино молчание за согласие, не замечая, как бледнеет лицо собеседника, как впиваются в ладони его ногти, как начинает подергиваться левая щека.
– Начало, конечно, положено, но этого мало, – продолжал разливаться соловьем «монстр», вынимая из стола и кладя перед собой чистый лист бумаги. – Придется еще потрудиться, батенька. А для начала перечислите‑ка мне всех, с кем по прибытии в Россию общались, вели разговоры… Да просто здоровались хотя бы.
«Что же он, сволочь, – отрешенно подумал Саша, – думает, что подмял меня, сломал, растоптал? Что я вот так прямо возьму и выложу ему все про прапорщика Делонгвиля, про того беднягу – безногого георгиевского кавалера, про Карлушу фон Тальберга? Эх, нет под рукой пистолета: семь пуль всадил бы в эту гадину, прямо в харю его лоснящуюся… А восьмую – в висок…»
Но верный пистолет лежал сейчас за много тысяч верст отсюда…
Поручик, не слушая больше жандарма, поднялся на ноги, аккуратно задвинул кресло на место и заложил руки за спину.
– Вы мерзавец, сударь! – сообщил он тезке великого писателя неожиданно высоким, звенящим голосом. – Подлец, мразь и мерзавец. Это все. Больше я вам ничего не скажу. Прикажите позвать конвой, и пусть меня отведут, куда там полагается. Честь имею!
Саша с колотящимся, будто кузнечный молот, сердцем отвернулся и, задрав подбородок уставился на притолоку двери. В воображении его уже рисовались вламывающиеся в кабинет здоровенные жандармы, засучивающие на ходу рукава на волосатых обезьяньих лапах – именно такими их изображали в своих карикатурах либеральные газетенки, иногда попадавшиеся в руки, сбивающие его с ног…
«Интересно, – помимо воли крутилось в мозгу, которому сейчас надлежало хранить ледяное спокойствие и сосредоточенную отрешенность. – Можно мне сопротивляться или я должен буду гордо и стоически сносить побои? А если они ногами?.. Это ведь бесчестие? Нет, если дойдет до такого, я отвечу достойно…»
Увлеченный своими мыслями, будущий стоик и мученик чести не сразу понял, что это за звуки раздаются у него из‑за спины. И только когда хрюканье и икание приняло прямо‑таки непристойную окраску, обернулся.
Нет, пылающий справедливым гневом Господь вовсе не поразил Федора Михайловича молнией с небес. Не хватила его и кондрашка, именуемая обычно непонятно и велеречиво – апоплексическим ударом, а в медицинских кругах – еще суше и невразумительнее – инсультом или даже гемопарезом. И колпачком ручки, которой готовился записывать донос, не подавился сей достойный представитель семейства «лазоревомундирных».
Он просто смеялся.
Федор Михайлович хохотал, вытирая обширным платком синего «ведомственного» колера слезы, обильно струящиеся по щекам, булькал, сопел, прыскал, икал и производил еще бесчисленное множество разнообразных звуков, колотя свободной ладонью по столу с такой интенсивностью, что Саша – юноша по натуре незлой и отходчивый, даже хотел подойти и похлопать его по спине. Сильно так похлопать. Очень сильно.
– Ну, какой же вы смешной, Бежецкий! – наконец смог говорить членораздельно полковник. – Прямо карбонарий итальянский из романа этой… как ее… Не важно. Там еще название такое было… Что‑то из энтомологии…[96] Не помните? Откуда же вам помнить: роман этот в Империи запрещен по категории «А». Вы ведь, поручик, самиздат не читаете? Нет? И слава богу! Да бросьте вы дуться! Неужели не понятно, что я пошутил?
– Вы можете шутить и издеваться, как хотите, но я… – гордо отвернулся Саша, но жандарм вдруг так хватил по столу кулаком, что он вздрогнул.
– А ну, прекратить! Мальчишка! Извольте сесть и слушать меня!
Александру ничего не оставалось, как повиноваться.
– Все, что сказано до сего момента, можете забыть, – совершенно серьезным тоном, без тени иронии, сказал Федор Михайлович. – Господин Кавелин действительно говорил мне о вас, и я просто хотел проверить ваше чувство юмора и умение соображать в меняющейся ситуации.
– Но…
– Экзамен вы провалили, сударь. И вообще: потрудитесь молчать и слушать, когда с вами разговаривает старший по чину. И по возрасту заодно. Уяснили?
– Так точно!
– Добро. Скажите‑ка мне, поручик, знакома ли вам эта вещь?..
Полковник погремел под столом чем‑то металлическим – должно быть, открыл встроенный сейф, достал оттуда пакетик из плотной бумаги, вытряхнул на столешницу что‑то небольшое, но очень тяжелое и щелчком отправил к замершему Александру.
Даже не прикасаясь, тот сразу узнал этот предмет…
– Откуда это у вас? – Саша по‑прежнему не решался протянуть руку к лучащемуся всеми цветами радуги на столе бриллианту. – Я ведь его…
– И совершенно опрометчиво, между прочим, – ворчливо заметил Федор Михайлович. – Отдать первому встречному нищему драгоценность, оцененную в десять миллионов рублей!
– Десять миллионов? – ахнул поручик. – Не может быть…
– Десять, десять… И это, заметьте, один лишь бриллиант! Сама оправа, по словам экспертов, не уступает камню. По их мнению, перстню этому – тысячи три лет. Или даже больше.