Страница 403 из 430
– Кого это несет в такую познеть? – послышался из сторожки ворчливый голос Трофимыча, старого дедова денщика, прошедшего с барином де одну победоносную кампанию, чтобы на склоне лет занять почетное и не слишком хлопотное в здешних тихих местах место привратника. Словно верному сторожевому псу, состарившемуся на цепи, ему не требовалось стука в дверь, чтобы отреагировать на появление пришельца – своих он узнавал по шагам, а чужих – и подавно. Тем более, когда они приближались с таким треском и звоном по спаянной морозом в стеклянистую массу слякоти. – Стой на месте и отвечай!
– Я это, Трофимыч, – улыбнулся Саша на суровый окрик: словно тот же старый беззубый пес, привратник был строг лишь на вид, а на самом деле – вполне безобиден. – Открывай ворота, недремлющий Цербер!
В окошке затеплился огонек, мелькнула тень, и вот уже сам Трофимыч вырос во весь свой гренадерский рост на пороге… Вырос, чтобы ойкнуть, перекреститься суетливо и юркнуть обратно в убежище.
– Свят‑свят‑свят!.. Господи, спаси, сохрани и помилуй!.. Отведи силу нечистую…
«Неужели я так сильно изменился? Да нет же – Карлуша вон сразу узнал, на шею бросился… Что‑то тут и впрямь нечисто…»
– Трофимыч! Ты спятил, что ли, на старости лет? Не признал? Это ведь я! Открывай ворота, а то промерз я тут до костей…
Но ответом путнику, которого и впрямь колотила дрожь, будто в лихоманке, были новые, еще более истовые молитвы и причитания вперемешку с присказками от дурного глаза, икоты и почему‑то зубной боли. Видимо, перепуганный сторож решил вывалить на гостя, которого упорно не хотел признавать, весь свой оккультный арсенал без остатка.
Поняв, что от внезапно спятившего Трофимыча толку мало, Александр просунул в хорошо известное ему потайное отверстие руку и дернул за веревочку, отпирающую щеколду. Калитка распахнулась, и пришелец наконец ступил под родные своды.
Но этого привратник стерпеть уже не мог и отважно прянул наперерез «супостату», сжимая в трясущихся руках не то самопал, не то простую дубину, коей в деревнях принято в целях пущей безопасности подпирать ворота и против которой ушлые домушники еще не исхитрились изобрести отмычку.
– Отзынь, нечисть!..
– Что ты, Трофимыч! – отступил на шаг озадаченный таким отпором Бежецкий. – Это же я, Саша!
– Молодой барин? – ахнул старик, опуская свое орудие и близоруко вглядываясь в Сашино лицо, неразличимое из‑за ярко светящей в спину луны. – Ах, я старый дурак! Ах, не признал! Прости, батюшка! Прости дурня сиволапого! – сделал он попытку (впрочем, не совсем убедительную, учитывая плохо гнущиеся от застарелого артрита суставы) повалиться в ноги «молодому барину». – Точь‑в‑точь ведь старый барин! Вылитый Георгий Сергеич в младые годы! Ай, напугал старика! Ай, ошарашил!..
«Пьян, наверное! – решил про себя Саша, осторожно обходя рассыпающегося в извинениях и несущего бред старца и направляясь к освещенному дому, на высоком крыльце которого уже наблюдалось некое оживление, видимо, вызванное переполохом, поднятым свихнувшимся на старости лет привратником. – Разбаловал совсем дедушка своего боевого соратника…»
Сравнение с дедом в юности, конечно, льстило молодому человеку, всю жизнь старавшемуся походить на него, но совсем не оправдывало «цербера», бессвязно причитающего ему вслед:
– Явился ночью в сиянье неземном… Молод, рьян и ликом прекрасен… Точь‑в‑точь…
Но чудачества старого солдата тут же вылетели из головы поручика, стоило ему увидеть на ступенях дорогого до боли человека…
– Мама!..
* * *
Час спустя чисто вымытый, раскрасневшийся от тепла, всеобщего внимания и сытной еды (и поднесенной пузатенькой чарки дедовской наливки, естественно) Саша в неожиданно ставшей ему несколько тесной в плечах и весьма коротковатой домашней одежде восседал напротив умиленно подперевшей ладонью щеку матушки, завершая пересказ сокращенной и серьезно отредактированной версии своих приключений.
А вокруг них все никак не желал затихать круговорот, вызванный неожиданным, как снег на голову, появлением всеобщего любимца. Служанки и лакеи, повара и садовники, все желали поглазеть на внезапно появившегося, по слухам, из дальних стран, да еще с ба‑а‑а‑льшущим орденом, Сашеньку, засвидетельствовать ему свою любовь и почтение, оказать услугу или просто окунуться в радостную суету встречи нежданного, но от того не менее дорогого гостя. Стол уже и так ломился от самых разнообразных яств, но их продолжали тащить и тащить из кухни, погребов и заклетов, не обращая внимания на протесты виновника торжества и ловя лишь мимолетное движение брови барыни, поощрявшей или отвергавшей очередное лакомство.
– Вот так я и добрался до Бежцов, – завершил свой рассказ Саша. – А тут Трофимыч как напустится на меня!.. Прямо за выходца с того света какого‑то принял! А ведь я только потом понял: луна сзади светила, я от ходьбы весь в пару был, вот и сошел за привидение!.. За фамильного призрака, как в Англии!.. И чего это ему в голову пришло?..
– А что ж ты пешком‑то, Сашенька? – спохватилась Мария Николаевна. – Неужто так спешил, что к нам, на Пушечную, не заглянул? Там бы папенька авто распорядился подать…
– Да я, это… – смешался «герой», покраснев. – Решил вот сюрприз вам сделать… Хотел сам машину арендовать, да денег не было… – и замолчал окончательно, поняв, что сболтнул лишнего.
– Как это не было? – всплеснула пухлыми ладошками матушка. – Как же тебя командир без денег‑то отпустил? Такие версты… Или обокрали мазурики? А может, связался с дурными людьми да прокутил в дороге? В карты проиграл?
– Да не так все это было, мама…
А как? Неужели рассказать матери про генерала‑вора, про перстень афганского эмира, про нищего калеку, про погибших друзей и то страшное, что случилось с ним самим в далекой горной стране? Про то, что сейчас кажется если и не сном, в котором сплелись воедино кошмар и сказка, ужас и радость, боль и наслаждение, то причудливой историей, сюжетом авантюрного романа. Нет! Все уже позади, и пусть романом и остается!
– А где дедушка? Почему он к столу не вышел? Нездоровится? Мне надо поговорить с ним…
Почему же матушка опустила взгляд? Зачем взялась старательно разглаживать ладонью крошечную складочку на скатерти, на которую в другое время и внимания бы не обратила? И почему по нестарому еще лицу сползает слезинка?..
– Мама!
– Мы не хотели сообщать тебе, Сашенька… Решили сообща, что так будет лучше… Пусть, мол, начинает службу без мрачных мыслей…
А у Александра словно пелена с глаз упала. Не веря, что такое может быть, он только сейчас заметил, что матушка одета как‑то чересчур строго, в темное, что любимого дедушкиного кресла нет за столом, что исчезла куда‑то со стены фривольного содержания картина, привезенная им некогда из дальнего похода, глядя на которую он, закручивая ус, мурлыкал всякий раз не самый грустный мотивчик. И все, включая перепуганного привратника, встало на свои места.
– Собирались написать, но потом…
– Когда?..
* * *
– …тогда и преставился раб Божий Георгий…
Отец Варсонофий, живший при домовой церкви Бежецких, ложился спать рано, но отказать Марии Николаевне не мог. Теперь же он, раздирая рот в зевоте, поминутно крестясь и путая ключи, пытался отпереть замок фамильного графского склепа, где покоились бренные останки всех пращуров Александра, начиная с генерал‑аншефа Платона Михайловича, упокоившегося еще в царствование Великой Екатерины. Многие соседи любили пошутить над Бежецкими, называя их церковь «Петропавловским собором»,[94] но традиция соблюдалась неукоснительно уже скоро как четверть тысячелетия. А сам склеп теперь был самым старым строением в усадьбе, после того как «старый» графский дом вместе с первой церковью сгорел в одночасье в начале позапрошлого столетия, подожженный взбунтовавшимися в очередной раз крестьянами. В отличие от деревянных строений, каменный, упрятанный в земле «бункер» благополучно пережил и этот, нередкий в те времена, бессмысленный и беспощадный русский бунт, и нашествие Бонапарта, и множество других потрясений, включая черную страницу истории графской фамилии, когда один из проигравшихся в пух и прах предков вынужден был продать имение какому‑то столичному нуворишу. Бежцы в течение без малого пяти лет тогда принадлежали совсем чужим людям и лишь по какой‑то счастливой случайности не остались в их владении навечно.