Страница 402 из 430
– Ба‑а‑а! Кого я вижу! – раздалось рядом, и Саша, вздрогнув от неожиданности, завертел головой. – Сам блистательный покоритель Памира и Гиндукуша! Или уж сразу Гималаев? Сашка, черт тебя подери!
К поребрику тротуара приткнулась дорогая сверкающая машина, из открытой двери которой высовывалась знакомая физиономия.
– Фон Тальберг? – Поручик не верил собственным глазам. – Карлуша? Откуда? Ты же вроде бы должен…
– Да и ты, Бежецкий, тоже должен быть далеко! – выбрался наконец из‑за руля барон, кидаясь в распростертые объятия старого приятеля. – Где‑то там, на Востоке…
– Как я рад, Карлуша!
– А я‑то как рад! Я не могу, Саша! Право, я сейчас зарыдаю!
– О‑о! Да ты уже поручик, – отстранился Бежецкий, чтобы рассмотреть погоны товарища. – Как это тебе удалось?
– Долгая история, – смутился честный фон Тальберг, отводя глаза. – Родня подсуетилась, то да се… Словом, я теперь адъютант генерала… А ты‑то как? – сменил он тему. – Какими судьбами в столице? Служба? А что это вид у тебя такой? Заморенный, что ли… Прости, если обидел ненароком.
– Это еще более долгая история, – рассмеялся наш герой. – Вот, вернулся…
И внезапно ему стало так стыдно, так невыносимо признаться товарищу по учебе, одному из тех, с которыми еще недавно строил наполеоновские планы, в своем решении оставить службу, что он смешался и принялся мямлить:
– Вот… понимаешь… за новым назначением… такое дело получается… Ты ведь за рулем? – нашелся он. – Не подбросишь меня?
– Мое авто к вашим услугам, мон женераль! – картинно распахнул дверь «Даймлера» барон. – Кстати, расстегнись – у меня в салоне жарко, как в Африке. Ты же помнишь, Бежецкий, какой я мерзляк? Немец‑перец‑колбаса, помнишь, а?
– Конечно! Карл у Клары украл кораллы…
– Ага! А толстяка Ардабьева помнишь?
– Он‑то хоть в адъютанты не собрался?
– Да ты что! Делает карьеру в своем Екатеринбурге!
– А Володька?
– В Варшаве! Танцует мазурки с паненками и через день стреляется на дуэлях с панами.
– А помнишь?..
– Нет, а ты помнишь?..
Друзья, перебивая друг друга, вспоминали однокашников, хохотали над старыми, теперь казавшимися милыми до умопомрачения шутками, смаковали прозвища товарищей и преподавателей. Карл все время порывался зарыдать, тем не менее цепко держась за руль и педантично, по‑немецки следуя всем тонкостям Дорожного Уложения. Казалось, что училище было давным‑давно, лет двадцать назад, а они сами тогда, с высоты нынешних зрелых лет – совсем сопливыми мальчишками. А прошел‑то всего лишь какой‑то год с небольшим…
От хохота и действительно тропического климата, поддерживаемого теплолюбивым остзейцем в салоне, а более всего – от слабости, все еще не выпускавшей его из своих когтей, Саша вспотел и расстегнул на груди свою толком не обмятую еще шинель.
– О‑о‑о! – едва не врезался в фонарный столб от изумления фон Тальберг, забыв про дорогу, правила и руль заодно. – Да у тебя орден! Постой‑постой… Станислав?! С мечами! Я не могу, господа! Право, я сейчас зарыдаю!.. Сейчас же расскажи, за что?
– Отстань, – слабо отбивался Александр от наседавшего с расспросами однокашника, лихорадочно думая, как объяснить восторженному тевтону свое решение. – За дело получил… Нет, не так… Да брось ты – за такое Георгий положен… Прекрати…
– Эх, Сашка… – отстал наконец барон от выпотрошенного приятеля, счастливо улыбаясь и вытирая свободной рукой обильно выступившие слезы. – Я всегда говорил, что тебя ждут великие свершения! Ты из нас был самым способным, самым благородным, самым… – Он порывисто перевел дух. – И первым повоевать успел, и орден первым заслужил… Я просто горжусь, что учился с тобой в одних стенах, Бежецкий! И надеюсь, что твое имя в свое время будет высечено на них золотом!..
Карл некоторое время моргал, давясь слезами гордости за друга, а потом спохватился:
– Слушай! А тебе в какой штаб? На Морскую, Гороховую или…
– Знаешь, Тальберг, – Александр от смущения не знал, куда девать глаза, – что‑то я решил повременить со штабом… Что‑то нездоровится мне. Отлежусь недельку дома, приду в себя…
– А ты разве не за новым назначением? Я думал, тебе предписано…
– Да нет, в отпуску я… По ранению.
– Тогда действительно – лучше прийти в себя, – покивал головой немец. – Значит, на Пушечную?
– Нет, я в имение… Слушай, Карл, ты не одолжишь мне рублей двадцать пять, а? Поиздержался в дороге…
– Какой разговор, друг! – полез за отворот шинели фон Тальберг. – Помочь другу – честь для меня…
18
Автобус с шипением закрыл дверцы и покатил себе дальше, а Саша, проводив его взглядом до поворота, подхватил с обочины тощий свой баул и зашагал, разбрызгивая грязь, по знакомому проселку, ответвлявшемуся от асфальтированной трассы.
В лесу уже лежал снег, рыхлый и темный, изъеденный мириадами пор, готовый впитаться в землю талой водой из‑за неожиданной декабрьской оттепели, но упорно держащийся здесь, вдали от солнечных лучей и поддерживаемый ночными морозцами. Но недолго ему уже осталось хранить верность зиме, как бойцу в окружении. Приближался ее черед.
Солнце склонилось к западу и наконец под вечер, пробившись сквозь тучи, бросало на раскисшую дорогу косые, синие в оранжевых закатных лучах, тени, превращая грязь в расписанный геометрически правильным узором восточный ковер. Раскидистые ели тесно, будто молчаливые стражи, обступали проселок, и все вместе это создавало иллюзию мрачного великолепия какого‑то невиданного дворца…
Расстояние, в салоне автомобиля всегда казавшееся плевым, на деле превратилось в довольно долгое путешествие. Лес расступился, когда над головой уже сияли первые звезды. Подмораживало, и грязь под ногами, распустившаяся за день, схватывалась в хрусткий монолит.
Завидев огни родного дома, Александр переложил баул в другую руку, подышал на озябшие на вечернем морозце пальцы и ускорил шаг. Больше всего он опасался, что в усадьбе никого, кроме слуг, не будет и придется объяснять по телефону, почему он не явился сразу в родовой особняк на Пушечной, а поперся на ночь глядя в такую даль, да еще на рейсовом автобусе и пешком. И уж тогда скрыть свои намерения вряд ли получилось бы. А Саша хотел все еще и еще раз обдумать, чтобы потом уже о своем решении не жалеть никогда. Теперь же, при виде ярко освещенных окон отчего дома – прислуга никогда не позволила бы себе такой роскоши – у него отлегло от сердца.
Отца, общения с которым он сейчас не хотел больше всего, застать здесь он не ожидал – капитан лейб‑гвардии Семеновского полка Павел Георгиевич Бежецкий непременно был на службе, но матушка… Миновав роковой в жизни любой женщины, а особенно женщины светской, рубеж, Мария Николаевна, хотя и не чуралась общения, мало‑помалу переходила в категорию «барыни», все чаще круговерти Санкт‑Петербурга предпочитала тишину и уют усадьбы и покидала сей милый ее сердцу уголок все реже… По крайней мере сейчас, в зимне‑осеннюю распутицу, на то, что она именно в имении, а не в столице, ее сын мог поставить все свои «капиталы» – так и не разменянную «катеньку»,[93] одолженную приятелю не по‑немецки щедрым фон Тальбергом.
Был и еще один человек, совет которого был бы для него сейчас неоценим, – дедушка, Георгий Сергеевич. Вот уж кто точно не сдвинет сурово брови, не перейдет на ледяной тон, каким отчитывают провинившихся подчиненных, не оборвет на полуслове гневной тирадой. Старый вояка, проживший долгую жизнь и души не чаявший в продолжателе рода Бежецких – вот кто сейчас нужен был Саше даже больше, чем ласковая и добрая матушка, чем строгий, но справедливый отец…
Морозец здесь, на открытом пространстве, крепчал, заставляя кутаться в шинель плотнее. Пар от дыхания висел в безветренном воздухе частой кисеей, не желая рассеиваться, оседая тонким инеем на воротнике и щеках, а всплывшая из‑за верхушек леса чуть ущербная луна пропитывала его своим колдовским зеленоватым сиянием…
Вот и ворота.