Другое утро

Ира на одно мгновение, лишь на мгновение приостановилась перед дверью, глубоко вдохнула пыльный цементный воздух, как перед прыжком с трамплина, запретила себе думать и чувствовать и шагнула в квартиру.

В Ленкином взгляде застыла ласковая, невыносимо щемящая грусть. Совсем несвойственное ей выражение – мягкое, обреченное, кроткое. Идеально очерченный овал лица, идеально четкий изгиб губ, идеально изогнутые брови идеально оттеняются высоким кокошником, а от него на виски спускаются шелковые шнурочки с пушистыми помпончиками. Один из помпончиков щекотно поддевает Ленкину длинную шею. Давно знакомая и давно позабытая черно-белая фотография, на которой Ленке-Снегурочке от силы двадцать лет. Ленка подрабатывала в этой роли в детском новогоднем представлении года три подряд. По сценарию Ленку-Снегурочку похищал злой Кощей с целой командой всякой нечисти, а дети помогали старому Деду Морозу выручить внучку.

Боже, как визжали от восторга малыши, когда бело-серебристая Ленка освещалась лучом прожектора и говорила: «Спасибо, мои дорогие друзья!»

Фотография стояла на трехногом журнальном столике посреди пустой комнаты, в которой никогда никто не жил.

Рядом с фотографией на том же столике лежала телефонная трубка, а под трубкой – типовой машинописный лист А-4 с выведенными на лазерном принтере крупными жирными цифрами. Цифр было шесть. И цифры эти Ира без всякой подсказки знала наизусть. Номер телефона, который должен был стать и ее, Ириным, номером. Домашний номер Аксенова в его городе. Значит, они решили, что не все потеряно.

Она улыбнулась той самой нехорошей своей гримасой-улыбкой. Неинтересно. Это совсем неинтересно. В каком-то детективе уже была фотография. А в другом детективе уже был листочек с телефоном. Шарады. Символы. Простенько. Направо пойдешь – подругу потеряешь. Налево пойдешь – предашь его. Простенько и без всякого вкуса.

Детский сад. Ее неожиданно и необоримо одолела зевота.

Один раз. Потом еще раз. И еще. Жутко захотелось спать.

Стали ватными ноги, и залепились густым сиропом веки.

Спать. Спать. Спать… Ира опустилась на балконную приступку и ощутила промозглую струю сквозняка. Вернее, много струек, большую – от входной двери до балконной, и много-много маленьких из-под дешевых коричневых обоев и кое-как набитых плинтусов. Плохо строят. Отвратительно.

Хорошо, что она живет в кирпичном доме с нормальными двойными рамами в окошках. Хотя нет, она уже там не живет. У нее уже ничего и никого нет. Спать. Спать…

Бесконечный Ленкин фотовзгляд нежно провожал ее в сон. Тонкая шея, тонкие брови, тонкие ноздри, тонкие губы, тонкие, хрупкие, иконописно прекрасные черты Ленкиного лица. Тронь одну линию, и все рассыплется. Но они могут тронуть! Ведь Ленка еще жива. Иначе не было бы смысла затевать этот дешевый спектакль. Жива, но ее могут убить.

А могут… Могут не только убить. Могут тронуть, смять, стереть, рассыпать грубыми грязными руками это чудо, эту необыкновенно тонкую красоту под земным псевдонимом «Ленка Смирнова». А в это время она, Ира, будет спать на балконной приступочке дома за Кольцевой.

Сон как рукой сняло. Похолодел лоб. Обострилось зрение. Думать. Надо думать. «Всегда можно найти какой-то выход», – сказала вчера Ленка. Она бы нашла.

Она бы обязательно нашла. Позвонить в милицию? Что она скажет? Товарищи, граждане или как их там теперь?

Вспомнила – господа!

" – Господа милиционеры, у меня подруга пропала.

Очень красивая. Такая одна на миллион.

– Сколько лет?

– Тридцать три.

– Где прописана?

– В Смоленской области.

– Когда вы ее последний раз видели?

– Сегодня утром.

– Обращайтесь через трое суток в отделение по месту постоянной прописки.

– Но ее могут, с ней могут.., что угодно сделать.

Понимаете, что угодно! Здесь фотография, телефон. Если я ему не позвоню и выйду из этой квартиры… А она такая красивая! Одна на миллион.

Короткие гудки".

Или:

– Саша, это я.

– Да, я слушаю. – Голос усталый, напряженно-равнодушный.

– Саша, Ленка пропала! – Слезы.

– Какая Ленка?

– Моя Ленка. У которой мы были на даче, в гостях.

Ее похитили. Из-за меня. Они хотят, чтобы я была с тобой и все им рассказывала. – Слезы.

– Кто они? Что рассказывала? – Раздражение, недоверие.

– Все. Все, что им понадобится. Они меня шантажируют. Вначале кредитом. Но я рассчиталась. Потом пленками, где тогда ты у меня… Теперь Ленкой. Они ее убьют! Или хуже. Они что-нибудь сделают с ней! А она такая красивая. Ты же видел. Одна на миллион.

– Почему ты мне сразу не сказала?

– Я.., я хотела сама. Я думала, сама… Саша! Помоги!

– Ты понимаешь, что наделала?

Слезы".

Бесполезные слезы. Это все не пройдет. Глупо. Она даже не успеет сказать пару первых фраз, и Ленка… Ее уже никогда не найдут. Даже Эдик со своими связями-возможностями не сможет ее найти. Разве так уж трудно спрятать одного-единственного человека – живого или мертвого? Вон Чечня какая маленькая, а сколько там прячут заложников?

А в Москве народу – десять миллионов. А в России – сто пятьдесят. И только троим из них – ей, Валерке и Эдику – есть дело до Ленки. А что тут удивительного? Не было же ей, Ире, закосневшей в своем непробиваемом московском благополучии, никакого дела до пленных мальчишек-солдатиков, над которыми измываются чеченские бандиты. До их исплаканных матерей и почерневших отцов.

Не было же ей, Ире, никакого дела до тех самых женщин из далекого сибирского городка, которые каждый день гадали, чем накормить детей, если зарплаты уже полгода не видать.

Вот и до Ленки никому не будет дела. И вообще кто сказал, что в России сто пятьдесят миллионов человек?

Нет, в России сейчас пятьдесят миллионов раз по три человека. Пятьдесят миллионов раз по пресловутой средней семье, в каждой из которых плачут по своему и только своему ребенку, матери, отцу. Хорошо еще, что в России пока еще не сто пятьдесят миллионов раз по одному человеку. Иначе Ленке совсем не на кого было бы надеяться.

Но пока, пока еще Ленка может надеяться на нее, Иру, свою неродную, но больше, чем родную, сестру. И ей, Ире, сейчас не должно быть никакого дела до Аксенова с его комбинатом и его городом, ни одному из сотен жителей которого нет дела до Лены и Валерки. Сейчас она поднимет трубку, наберет номер и скажет:

" – Саш, привет, это я.

– Да, я слушаю. – Голос усталый, напряженно-равнодушный.

– Ну вот, я сижу на чемоданах, а ты куда-то пропал…

Растерянное молчание.

– Видишь, ты какой! (Возмущенно.) Стоило мне один раз, ну только один раз пошутить, и ты сразу купился. А я-то, дурочка, думала, что ты, как истинный рыцарь, тут же сядешь в самолет и примчишься сражаться за меня с мифическим любовником! (Обиженно.) Господи, ну что же вы, мужики, такие простые… (Тоскливо.) Так ты меня встречаешь? (Игриво.) Во сколько ночной прилетает, ну тот, на который я тебя провожала? (деловито.) – В половине третьего по-нашему. – Машинальный ответ. И тут же вполне искренняя угроза:

– Ну, только приземлись! Я тебе покажу шуточки!

Смех".

Ленка будет жива и, как всегда, красива. Она всегда будет красива и молода. Валерка счастлив, что вернулась мама. Они с Аксеновым поженятся, и от нее не потребуется ничего особенного – только иногда отвечать на кое-какие вопросы. Пленка ляжет в укромный уголок в качестве залога ее искренности. Но искренность – штука трудноизмеримая. Всегда можно сказать: «Не знаю. Он со мной на эти темы не разговаривает». Можно даже сделать так, чтоб и в самом деле не разговаривал: «Милый, женщинам это неинтересно!» Все. Все живы-здоровы, хоть и не особенно счастливы. Так это только дети думают, что есть в жизни счастье. Взрослые люди понимают, что его нет и быть не может. Только почему-то не получается у нее взять со стола трубку и набрать номер. То ли руки, то ли голова не слушается, то ли все вместе. Теперь она понимает, в каких случаях люди на стены головой бросаются.