Золотаюшка

Он не жалуется, хоть и попалась ему не королева, а вот просто Натальюшка, роднее которой не сыскать.

Сейчас он с нежностью гладил ее по голове, как маленькую, и слушал ухом ее дыхание, чувствовал телом ее тело, давно уже привыкнув к тому, что она вся — его, человек, жена, и что она в его доме навсегда.

Всматриваясь в ее молочной белизны лицо с черными преданными глазами, слушая доверчивый шепот — днем и по ночам: мол, ты «устаешь у меня», «уработался», «отдохни», «поспи» и «я сама», — он жалел только, что в его спокойной душе не было вихря, который люди называют любовью…

Впрочем, был вихрь. На шумных свадьбах, которые они с Натальей отыграли три раза, он был откровенно счастлив и казался сам себе героем: в Реченске — у ее родителей, в Верхнеуральске — у своей родни и здесь, в Железногорске, когда созвал друзей и знакомых — полгорода, как ему казалось.

Наталья положила ему кулачок на широкую грудь, оперлась на него подбородком:

— Ну, поспи еще. Я не буду мешать.

Он закрыл глаза и вздохнул. Да, все на месте, и никуда им друг от друга не уйти.

В голове мешались обрывки видений, воспоминаний, сон не шел, и Пылаев решил просто так лежать до рассвета и нежиться в тепле. Только назойливо вставали перед глазами гора, экскаватор и сине-розовые отвалы железной руды, да еще ручка рычага в холодной, пропахшей машинным маслом кабине.

— Слушай, королева… Что же ты замолчала? — хрипло произнес он. — Давай поговорим, раз уж разбудила.

Наталья притулила свою голову ему под мышку и оттуда, из-под руки, слышался ее тихий голос:

— Давай, Ванечка. Ну вот… куда поедем?

Он ответил не сразу. Год как они женаты, и это был первый отпуск в его жизни, который они будут проводить вместе с женой. Он еще и сам не знал, как и где они будут его проводить. Конечно, весело было бы бухнуться в море, которого он еще ни разу не видел, загорать на солнечных пляжах, есть шашлыки и пить вино с каким-нибудь генацвале в обнимку… Но ведь зима… Или просто сесть в поезд — и давай катайся дни и ночи по всей стране, по городам и селам… А потом сойти где-нибудь на станции, в каком-нибудь красивом месте, чтоб леса и озера кругом и шалаш на берегу. Наталья у костра ждет, а он окуней и щук ей на сковородку играючи бросает. Вот хохоту! Но ведь зима…

А еще лучше… Но он не успел подумать о том, что «еще лучше», Наталья беспокойно заворочалась и снова спросила:

— Так куда же мы поедем, а?

— Не знаю. Поедем, куда хочешь.

— К морю, на юг! Туда все люди ездят!

— Чудачка! Кто же зимой на море загорает?

Да, действительно, зимой все курорты закрыты и на морских берегах людей-то всего раз-два и обчелся.

Вот в прошлом году, когда он был еще холост и отпуск по графику ему выпал на лето, можно было бы двинуть к морю, но он послушался Веньку Рысина и пропылил целый месяц в Реченске…

А сейчас куда зимой двинешь? На родину, в Верхнеуральск, к бате с матушкой в гости. Там — раздолье, уютные сугробы, горячая деревенская печь, бражки вдоволь, да и дружки в каждом доме, не считая родни.

Начал издалека, как бы раздумывая:

— Верхнеуральск рядом… Чем не курорт? Батю сколько времени не видал.

— Как хочешь… А только я тебе вот что скажу. И я ведь тоже больше года родителей не видела!

— Ну, началось… Обиделась. Я же это просто так сказал. А вообще-то надо еще день отработать. Тогда и решим.

— Ванечка! А может быть… разделим отпуск пополам? Пятнадцать дней у твоих родителей, в Верхнеуральске, и пятнадцать — у моих, в Реченске!

Наталья встрепенулась вся от такой простой радостной мысли, навалилась на него теплой мягкой глыбой, и Иван засмеялся.

— Может быть. Спи.

— Сплю.

Уже полусонная, жена, дыша ему в плечо, беззащитно по-детски спросила:

— Вань, а Вань… А ты покажешь мне когда-нибудь место, где ты работаешь? На гору сведешь?

— Голова закружится.

— А я не забоюсь.

— Нечего там тебе делать. Сиди дома.

Она повернулась к стене и вскоре уснула.

Ему показалось, что она чуть-чуть обиделась, но вести ее на гору ему не хотелось. Это был его мир, его работа, его тревога, и он не представлял себе, зачем она может оказаться там, в этом непонятном ей мире.

Окна стали голубыми, и пропали звезды; умолк движок, и погасли скрипучие лампы на стройке; за окнами во дворе лежали тихие, уснувшие снега, и не было морозного ветра.

Там, в Реченске, сейчас тоже все в снегу: и город, и горы, а в доме у гостеприимных тестя и тещи жарко топится печь… Интересно, как там зимой?..

Пылаеву представилось, как они встречают их с Натальей, конечно, обрадуются, переполох будет полный, а по вечерам будут вестись бесконечные беседы и он будет сражаться с батей в шахматы, а из угла, строча на машинке шитье, будет косить на него горячим сатанинским глазом веселая Панна.

Вспомнив Паню, старшую женину сестру, он почувствовал, как заколотилось, а потом обмерло сердце и щекам стало жарко.

Рядом спокойно спала жена, теплая и нежная, доверчивая и безобидная, и ему было не то чтобы стыдно, а как-то неловко думать о другой, о Панне, но он думал о ней, и она вставала перед глазами громко смеющаяся, смелая и щедрая на поцелуи, красивая, жизнерадостная.

Ведь он сначала на ней хотел жениться, но получилось не так, как загадал, и уехал с Натальей, оставив Панну с горючей и злой обидой.

С Паней, наверное, жизнь пошла бы по-другому. Веселей, что ли…

Он старался сейчас забыть о ней, забыть о Реченске, уснуть хотя бы на час, и он успокоил себя мыслью, что она наверняка уже вышла замуж, и, чтобы не ворошить старое, ни в какие Реченски он не поедет. Тем временем за окнами послышались гулкие залпы подъездной двери, голоса жильцов, и он встал и засобирался на свой последний рабочий день.

…Гора Железная высилась над городом и степью чудом-громадой, закрывая полнеба, изработанная горняками уже наполовину, и сейчас по всему карьерному фронту была опоясана километровыми трассами, на которых шумели электровозы, бурильные машины и экскаваторы. Она питала добротной рудой металлургический комбинат уже несколько десятилетий, и рудные закрома в ее утробе, казалось, никогда не иссякнут — рой и грузи! Она казалась такой привычной, такой вечной… Но однажды Ивана кольнула мысль: «А ведь когда-нибудь придет ей конец, что тогда?»

Кольнула и ушла, оставив в душе какую-то смутную тревогу.

Внизу под большим отвесным обрывом, на дне глубокого котлована, как в пропасти, рылся в отвалах породы, вгрызался в землю суетливый экскаватор, будто хотел дорыться до самой ее середины — земного ядра; другой, скрежеща и лязгая всеми своими железными конечностями, стоял повыше, на террасе, и часто вскидывал хобот-ковш, словно старался выбраться из котлована и взобраться по ступеням на верх горы под вольные, высокие ветра.

Обрыв подбирался уже к серому зданию горного управления, которое скоро должны были по кирпичику перенести на безопасное место.

Здесь, в пропасти, и робил Иван Пылаев.

С утра он собрал всю душевную энергию, как для прыжка, на последнюю рабочую смену, освобождающую его на месяц от ежедневной обязанности быть на работе, следовать за взрывами, ворошить навороченные отвалы рудной породы и нагружать вагоны-думпкары, но в диспетчерской ему весело сказали:

— Иди оформляй свои каникулы, тебя на сегодня заменили.

Он и ходил оформлял отпуск, но на душе было неуютно, на сердце пусто. Словно озябший, он бежал и бежал по морозной степи к жаркому костру, а костра-то и нету. Он чувствовал сейчас себя усталым, растерянным, каким-то опустошенным.

Венька Рысин, размахивая толстыми короткими руками, что-то кричал худому, высокому Матрешкину, члену бригады коммунистического труда, — сдавал смену. Экскаватор молчал, намертво уткнувшись ковшом в забой, Матрешкин посмеивался, отмахиваясь от Рысина: мол, давай, кати домой на заслуженный отдых, без тебя разберемся, а Пылаев наблюдал за ними издалека, ожидая, когда наконец-то Матрешкин включит систему и машина оживет, встрепенется, загремит и двинется в упор на уступ, на железную броню горы штурмом.