Золотаюшка

И вот будто он встал разозленный, всерьез обиженный, постукал трубкой в ладонь и сдул в плетеную мусорницу пепел и распрямился, готовый за себя постоять. Запахнул пиджак, застегнул на все пуговицы и подтянул галстук к чисто выбритому подбородку. Он любил носить галстуки, даже на работе. И встретился с ее глазами и уперся в них своим особенным мудрым взглядом.

О, сколько лет она носила на себе его разные взгляды! А этот, особенный, только тогда, когда была в чем не права.

Он говорил ей, только ей, и столько в его глазах было уверенности, а в нем самом геройства, что он опять повиделся ей молодым и снова послышалось ей: «Золотаюшка…»

— Я плотник-строитель. Не починяльщик какой. Это вы все знаете. Вон школа моя стоит, а вон клуб, а вон… Сбивать курятники мне не по нутру. Мне подавай такое, чтоб на дворец было похоже. Я и в самой Москве на сельскохозяйственной выставке павильоны ставил. Я для всей страны строил. И по всей стране многое чего сотворил. Для государства работал. Для государства! Это вы понять должны!

Здесь, пожалуй, она с ним сходится. И, когда он взглянул на всех гордо, и всем будто стало неловко оттого, что вот какая важная птица к ним залетела, а они ломаются, не выдержала:

— А наш колхоз, а мы, что — не наша страна?! Мы что, по-твоему, в Бразилии живем?!

Смутился, понял, наверное, что высоко, лишку себя вознес.

Подумалось: «В колхоз приму — в дом нет!» И еще подумалось об урожае на хороших работящих людей и послышались слова дочери: «Он хороший… Он домой едет…» Домой-то домой, это верно… А вот в сердце бы. На замке оно. И ключ от него он где-то в разъездах потерял!

После собрания, конечно, его окружат, станут поздравлять и напрашиваться в гости, о серебряной свадьбе, может, намекнут, а потом всем правлением пойдут в чайную отметить приезд. А она останется одна.

По дороге он будет по-доброму бахвалиться: «А на вопрос: пью ли, я сейчас отвечу. Пью, но по-всякому. В праздники — как все. На именинах — вволю. А на свадьбах — пока свою жену с невестой не перепутаю!».

И всем весело и шутейно. А она осталась одна…

Вот раскрыла все окна в конторе, вот синий мокрый от дождичка воздух вплыл прохладою и словно детской ладошкой погладил ее по горячим щекам. Славно!

Вдруг кто-то будто ударил под сердце. В окно увидела: дочь Таюшка ждет у крыльца. Кого ждет: ее или отца после собрания? Отца… Взяла его за руку. Куда пойдут? Дочь повела его прямо по зеленым полям — домой!

И все закружилось в ее голове, все, что было, виделось и слышалось: и неистовый невидимый соловей, которого не выключить, как радио, и летящий высоко-высоко над земным шаром самолет, в котором спешит к рассвету с пилой и рубанком Артем Иванович, и сиреневые пружинящие в стекла тяжелые ветви, и гордое непокаянное письмо его, и ошалелые кони с голубыми гривами, и сонная улыбка Таечки навстречу улыбке Терешковой, и разбежавшиеся по листу из школьной тетради строчки письма: «Я это дело люблю, и ты мне не перечь».

Все так.

Жизнь продолжается, и движется она через сердце к хорошему, жизнь, в которой люди живут друг для друга, и она среди них, и в душе ее вроде нету уже той личной одинокости, когда накатывают слабость, слезы и воспоминания, а теперь все встало на место и нужно делать дела и двигать жизнь вширь и вглубь руками и сердцем, чтобы она повсюду хорошела, как вот эти засеянные добрым зерном поля.

Это люди ее хорошеют!

…Снилось Степаниде Егоровне: утром от неба до земли протянулся синими-синими струями дождь, потом загорелся от солнечных лучей, стал золотым, и получилась радуга над пашнями, над пастбищами, над дорогами.

Шофер торопил, пока она, накинув дождевик, ломала сирень, и все показывал рукой на дорогу, мол, торопись, мол, погаснет радуга, мол, не успеем въехать в нее, как в ворота, не успеем встретить…

Дорога бежала навстречу.

Успеют.

Успели.

«Золотаюшка», — прошептал он, как прежде, и она повела его к дому, окутанному облачной сиренью.

На каждом дереве по облаку.

ГРОМ СПИТ В КОЛОКОЛАХ

Маленькая повесть

Все началось с той поры, когда Ивану Пылаеву исполнилось ровно тридцать.

Возраст, можно сказать, уже серьезный. Даже парикмахер заметил: «Человек-то вы еще молодой, а уже седина посеребрила виски».

Седины еще не хватало!

Мало ему забот и тревог…

Вот ведь вдруг устает на работе, а главное — все в жизни перестало его радовать. Уже не восхищали ни рассветы, когда он шел на смену, ни зарево над заводом, когда он возвращался, ни работа на горе Железной.

К тому же Наталья, жена, завела моду будить его по ночам и назойливо шептать на ухо ласковые слова:

— Ну, открой глаза, ну, открой, Ванечка! Я что-то тебе скажу…

Вот досада!

Во сне он все летел на самолете куда-то, летел над горами, лесом, степью, над пустыней и бесконечным морем, пока горячий шепот жены и мягкие толчки ладошкой в плечо не будили его.

Он медленно возвращался из сна, словно выходил из остановившегося самолета, открывал глаза, видел лицо жены с виноватой и тихой радостной улыбкой, освещенное ночником, не сердился и, как всегда, спрашивал:

— Ну чего тебе, бессонница? Ох, Наталья ты, Наталья… Опять сторожишь мои золотые сны? Опять рассказывать, что снилось?

Там, во сне, открывались просторы, и он плыл в них вместе с самолетом, а здесь была узкая комната, из которой ни он, ни жена, ни вещи никуда не сдвинутся на ночь глядя.

Он крякал и смотрел на черные окна..

— Который час?

За стекла держалась ночь с белыми зимними звездами, и через открытую форточку слышались натужные рабочие звуки: рядом строили новый квартал, и каждую ночь под самым окном громко тарахтел движок, грохотали краны, повизгивали лебедки и над штабелями бетонных плит, скрипуче качаясь, горели озябшие лампочки под жестяными зелеными шляпами.

Движок… Мерный стук мотора мостового крана…

Так вот почему уже которую ночь ему снятся самолеты и он путешествует по земному шару!

Пылаев усмехнулся, обнял Наталью за шею одной рукой, прижал ее голову к своей груди, а свободной рукой нашарил сигареты.

— Ну, говори, почему не спишь и другим спать не даешь? Или… есть уже?!

Она поняла, отрицательно покачала головой и, засмеявшись стыдливо, поцеловала в щеку.

— Да нет, Ванечка! Ты просто забыл. Ведь у тебя сегодня последний день работы…

Отпуск!

Он помнил об этом, потому, наверное, и спалось так крепко.

— Да… Верно.

Пылаев снова, уже мысленно, поднялся в самолете над громадой Железной горы, увидел, как внизу по длинным террасам разбегаются цепочкой огни, как в карьерах беззвучно вгрызаются в ее бока ковши экскаваторов и от каждого отходят груженные породой составы. А вокруг — степь, потонувшая в туманах, трубы завода и улицы города около зеленой ленты полноводной уральской реки. Он молча курил, с нежностью гладил женины распущенные мягкие волосы, трогал ладонью ее озябшее плечо и плотно чувствовал сбоку теплое, дышащее тело. Ему казалось, уже не самолет, а дом поднялся с земли и летит вместе с этой комнатой и со всем, что в ней есть, туда, к его рабочему месту, к экскаватору, где сегодня он, Пылаев, отгрохает смену последний раз перед отпуском. И он повторил:

— Да. Уж это верняк!

Последний раз он ухарски хлопнет по спине сменщика Веньку Рысина, кивнет на машину с хоботом: мол, не ломай — гора большая, и — привет!

И он в третий раз подтвердил, уже самому себе:

— Да. Уж это верняк!

Пылаеву представилось грустное лицо сменщика Веньки, по кличке Сонная Рысь, увальня и стойкого холостяка, того самого Веньки, который, шепеляво похваляясь, напророчил:

— Мотанем ко мне в Реченск в отпуск! У нас там… знаешь, какие королевы? Кадры женской красоты. Во — девки! Познакомлю и оженю!

Действительно… Поехал, познакомился, и закрутилась там вся эта его пылаевская женатая карусель.