Золотаюшка

К чувству свободы примешивались печаль и даже зависть к хлопотавшему Рысину, к важно-спокойному Матрешкину, к ставшему родным экскаватору-гиганту четырехкубовому УЗТМ, словно его, Пылаева, отстранили за ненадобностью или он навек прощался с Железной горой.

Вот и Венька Рысин, увидев дружка, подошел к нему и взглянул исподлобья:

— Что это у тебя сегодня такая грустная фотография?

— Да так… Спешить некуда…

— Куда махнешь? В Реченск?

— Еще не решил.

Рысин повеселел.

— Давай закругляйся. Вечером нагряну — провожу. А то еще с твоей свадьбы мучаюсь с похмелья.

— Ладно, помолчи.

Пылаев жалел, что все обстояло не так, как ему представлялось: и не двинул он Рысина молодецки по спине, не сказал на прощание, кивнув на машину, мол, не ломай — гора большая, как загадывал, и, взглянув на уже заработавший экскаватор, предложил:

— Пойдем, развеемся.

Рысин отказался:

— Устал я. Шесть составов за ночь нагрузил. Выспаться надо. Вечером…

У Пылаева совсем упало настроение:

— Не узнаю тебя, Рысь. Ладно, приходи. Простимся-повеселимся.

Ну вот и Венька отмахнулся от него, и день совсем получается каким-то кособоким. Но так бывает, наверное, всегда, когда уходишь в отпуск: и на душе одиноко, и людям, занятым работой, дела до тебя нет, и ты как бы уже чужой, словно тебя рассчитали, выгнали.

Нет уж, дудки! У него, старшего машиниста, самый высокий, восьмой разряд, и получает он прилично. Да и то сказать, не в игрушки играет каждую смену — с железом дело имеет. Восьмой разряд за красивые глазки не дают, и хоть биография его не бог весть какая и подвигов в ней нету, а все же и он по жизни шагал не в мягких сапожках.

Еще в Верхнеуральской станице, в семье — сам шестой, сызмальства попастушил мальчишечкой. С первого класса, как в школу пошел, каждое лето. До восьмого еле дотянул. Дальше учиться не пришлось — на колхозных работах больше отличался, а потом годы подошли — в армию взяли. В моряки не попал, как мечталось, зато в танковых частях не обидели. Отличником боевой и политической подготовки всю службу провел и по моторам таким мастаком прослыл, что твой механик!

Демобилизовался — решил в городе жить, знал, что не пропадет с его-то золотыми руками и непустым котелком. Краткосрочные курсы экскаваторщиков шутя отслушал и вот уже пятый год каждую смену по сорок восемь думпкаров породы выдает, как миленький, и в анкетах особо разборчиво пишет «машинист», гордясь приверженностью к рабочему классу, а посему у него, рабочего Пылаева, все должно быть в полной мере: и работа, и достаток, и семья!

А что еще для жизни надо?!

…Дома Наталья мыла полы, подоткнув куцый сарафанчик, шлепая босыми ногами по разлившейся на всю комнату мутной воде, в окружении сдвинутой мебели. Этот непорядок пришелся Пылаеву не по душе, и его всего заполнило глухое раздражение, особенно тогда, когда Наталья заморгала от удивления и испуганно воскликнула:

— Ой, Ванечка! Ты почему так рано? Что-нибудь случилось?

— Не шуми. Кончен бал! Собирайся!

Наталья улыбнулась и провела рукой по вспотевшему лбу.

— Куда?

Иван проворчал сам себе:

— Закудыкала.

Наталья услышала, опустила руку с тряпкой и с обидой в голосе тихо произнесла:

— Что же ты так-то… грубишь…

— Ну, ну… Не буду. Давай кончай наводнение. Душа что-то не на месте.

— «Столичную» тебе взять?

Иван промолчал, отрицательно покачав головой, и пошел в ванную переодеваться. Не надо было с нею так! Разве она виновата, что сегодня с ним творится черт-те знает что?! Она так ждала его отпуска и все переносила свой отдых, а вчера уже не вышла на работу в детский сад, где воспитывала голопузых граждан. Отпускные деньги она отдала ему, и он, сложив их вместе со своими, довольный, сказал ей: «Погуляем!», а на ее робкое предложение что-нибудь купить, телевизор, например, ответил:

— Это добро есть у соседа. Смотри сколько хочешь! А так у нас все с тобой есть.

Она всегда молчала в таких случаях. Хозяином был Иван, он всем распоряжался в доме. Так было заведено с первого дня, и потому ему виднее.

Из ванной крикнул в открытую дверь, словно извиняясь:

— Едем в Реченск!

В дороге у Пылаева на душе стало легче то ли потому, что накануне на веселых проводах было многолюдно и все было похоже на свадьбу, то ли потому, что они успели к поезду, то ли оттого, что Наталья прямо светилась вся от радости и была красивой, а может быть, просто — прощай, Железная гора, на время, впереди целый месяц заслуженного ничегонеделания, короче говоря, — сплошной праздник!

Да нет, что там ни говори, а на свете жить можно, особенно если, уж по секрету, жена под боком и с собой на всякий случай пять бутылок горькой настойки под роскошным названием «Золотистая».

Пылаев развязал галстук, расстегнул воротничок шелковой рубашки и позвал Наталью:

— Айда к окну — пейзажи смотреть!

Наталья улыбнулась, поворошила его прическу, взяла под руку и прижалась к плечу:

— Ты у меня сегодня добрый…

Электровоз не спеша тянул за собой вагоны, заполненные пассажирами с их чемоданами, баулами, рюкзаками и сетками, брал разгон, выходил на прямой путь маршрута Железногорск — Реченск, и нужно было всего три часа, чтобы из степей Южного Урала забраться в горы Башкирии.

В отдельном чемодане у Пылаевых покоились с любовью уложенные многочисленные подарки, которые они везли в Реченск: отрезы на платья, на костюм, шали и косынки, наборы одеколона, пять толстых пачек флотского табаку, дорогие по цене часы-будильник с дугой в опояс, на конце которой — космическая ракета, а еще чулки, галстуки…

Город под тяжелыми заводскими дымами остался вдали, и только немая громада многоступенчатой Железной горы долго маячила над снежной степью, но вскоре и она стушевалась, растаяла в небе…

А сейчас окна слепила белизна пустынного снега.

Город кончился, вернее, он кончился далеким пригородным поселком, в центре которого высился большим серым зданием бетонный завод, окруженный грязной пылевой тучей, и только потом стала разворачиваться бескрайняя степь, в которой снега накрыли горизонт, и белая степь, и небо сливались, и казалось, поезд мчится по небу или внутри огромного пушистого облака.

— Скоро Урал-Тау, — шепотом сообщила Наталья.

— Уральские горы, — кивнул Иван, и невесть откуда взявшаяся тревога холодом толкнула его под сердце.

Вот ведь проходит минута за минутой, и чем дальше поезд забирается в горы, тем ближе Пылаев к Реченску, к городу, в котором, по его представлению, или ждет его не дождется, или уже выскочила замуж и поет веселые песни, или одиноко сидит у окна и заливается горючими слезами Паня. Он все пытался представить себе, как произойдет их встреча и какие слова он ей скажет, но услышал тихий, воркующий смех Натальи и ее возглас:

— Вот и горы, Ванечка! Я уже на своей родине, в Башкирии…

Вскоре она ушла в купе, а он остался в проходе у окна и долго смотрел на громадные башкирские горы, в которых судьба свела его с Панной и Натальей, с двумя сестрами, как нарочно, и где он сделал свой выбор. Тогда было зеленое лето со щедрым огромным солнцем, белыми яблонями и сосновым бором, в котором отдыхала немая мудрая тишина, а сейчас за окнами вагона, не отставая от поезда, развернулась белая зима. И по горам, на фоне черного печального сосняка, нежно лепились пушистые снежные березы, как в меховых серых шубенках, и от зимнего молчания веяло грустью. Уже перед самым Реченском, когда поезд въехал в зеленый сосновый бор, и небо пропало, и изгородь желтых стволов обступила железную дорогу, запестрела на бегу, Иван облегченно вздохнул.

Где-то впереди белого молчания солнечным пятном маячила живая фигура озорной, смеющейся Панны и ее большие угольные глаза с темным огнем, которые сверкали, смеялись и звали.

Он вспомнил, как они с Венькой Рысиным приехали в Реченск на веселое летнее житье с твердым решением облазить все скалы, пройти все тропинки и вдоволь поплавать на плотах по реке Белой.