Страница 64 из 101
И вот на некоторое время создался новый род опьянения. Оба погрузились в него всецело, отрешившись от обычного времяпрепровождения, забыв все на свете.
Они не задыхались более среди духоты послеобеденных часов, не испытывали тяжелых приступов сонливости, могли просиживать почти до зари, могли ни пить, ни есть, не страдая от этого, не замечая этого, как будто их телесная оболочка, став воздушной, освободилась от всех органических потребностей. Им казалось, что страсть их переступала за пределы жизни, превращалась в сверхчеловеческую, и сердца их бились с небывалой силой.
Порой они чувствовали, что погружаются в небытие, подобно тому как в то «единственное», незабвенное мгновение, пережитое ими в первый день их свидания, среди надвигающихся сумерек, порой обоим казалось, что они бесконечно далеки от жизни, затеряны, забыты, недоступны ее вторжению.
Какая-то чудодейственная сила то сближала их, сливая воедино духом и телом, то разъединяла, толкая в одиночество, вырывая бездну между ними, поселяя в душе каждого ненасытные, смертельные желания.
Такое противоречие в настроениях являлось для обоих источником наслаждений и муки. Они возносились к вершинам первого экстаза любви и впадали в глубочайшие бездны страсти, снова поднимались на крыльях иллюзии к мистическому сумраку, где впервые обменялись безмолвным приветствием их трепетные души, и снова падали — падали в бездну разочарований, погружались в атмосферу непроницаемых, удушливых туманов, подобных вихрям пламени и горячего пепла.
Каждый из любимых гениев музыки окутывал чарами своих волшебных звуков их души.
Страничка Шумана вызывала призрак далекой любви, раскинувшей над гением свой шатер, сотканный из дорогих воспоминаний, и образ самого композитора, с кротким, печальным недоумением взирающего на эту медленно бледнеющую ткань. Impromptu Фредерика Шопена говорило как бы в дремоте: «Я слышу ночью, когда ты засыпаешь на груди моей, когда стихают все дневные звуки, как падают капля за каплей медленно, беспрерывно, то близкие, то далекие! Я слышу ночью, как падают капля за каплей из недр моего сердца — то падают капли его крови, ты спишь, ты спишь, я один слышу их падение».
О высоком алькове из темного пурпура над ложем глубоким и мрачным пело Erotica Эдуарда Грига, угрозой смерти среди безмолвия восторгов веяло от него, оно говорило о беспредельном величии и роскоши, напрасно ожидавших своего владыку, своего умирающего короля, распростертого среди брачного и погребального убранства. Но в прелюдии Тристана и Изольды стремление любви к смерти проявлялось с неслыханной дотоле яркостью, ненасытность желания достигала жажды разрушения. «…Чтобы испить до дна кубок вечной любви, я готова умереть с тобой на одном ложе».
В вихре мелодий уносились их души в заоблачный мир.
Не в звуках жалкого инструмента, неспособного служить даже слабым отголоском этих бурных мелодий, а в красноречии гения постигла Ипполита весь трагизм откровения. И подобно тому, как под впечатлением рассказов возлюбленного перед глазами ее всплыл некогда город монастырей и аббатств, так теперь она видела перед собой старинный мрачный Байрейт, одиноко возвышающийся среди Баварских гор, среди мистического пейзажа, над которым реял дух, воплощенный на полотнах и эстампах Альбрехта Дюрера.
Джорджио помнил все подробности своего путешествия к Идеальному Театру, в любое время он мог возобновить в своей памяти все ощущения той минуты, когда в конце тенистой аллеи глазам его предстал невысокий холм и возвышающееся на нем здание, воздвигнутое в честь торжества Искусства, всегда он мог воспроизвести в памяти обширный торжественный амфитеатр с его колоннадой и арками — вместилище Мистического Залива.
Вот среди мрака и тишины уединенного пространства сцены, среди мрака и напряженного ожидания зала, одинокий вздох вырывается из недр невидимого оркестра — вздох, подобный слабому стону затаенного желания, первого смутного предчувствия грядущих страданий. Этот вздох, стон, этот шепот желания, постепенно разрастаясь, превращается в победный клич, полный гордых мечтаний, сверхчеловеческих стремлений, могучей, непобедимой жажды жизни. В вихре яростного пламени пожарища, будто вспыхнувшего на дне неведомой бездны, разгорается желание и, пылая, вздымается все выше и выше, окрыленное стихийной страстью двух существ. Мелодия торжествующего пламени гремит в оркестре, все могучие силы жизни трепещут в ней среди безумного экстаза восторгов и страданий, выливающихся то в победных, то замирающих звуках. Но вот вторгаются враждебные силы, среди разбушевавшейся огненной стихии завязывается ожесточенная борьба, и великий порыв к жизни разбивается о невидимые препятствия и потухает навеки.
Среди тишины и мрака сцены, среди тишины и трепетного ожидания зала одинокий вздох снова звучит со стороны Мистического Залива, и еле слышный голос говорит уже о печали вечного одиночества, о стремлении к беспросветной ночи, к небытию, к забвению.
Но вот новый голос — голос реальный, человеческий устами юными и свежими оглашает море своей песней, полной грусти и насмешливого вызова, он несется с мачты корабля, везущего королю Марку его златокудрую невесту — ирландку.
Голос поет: «К западу обращен взор мой, к востоку мчится корабль, свежий ветер, подуй в сторону родной земли. О, дочь Ирландии, что же ты медлишь? Не вздохи ли твои надувают мои паруса? Дуй, дуй, о, ветер. Горе! О, горе дикой дочери Ирландии»! Так вещает песнь, несущаяся с мачты, в ней звучит коварный вызов, в ней слышится пророческое откровение.
Оркестр молчит. «Дуй, дуй, о, ветер. Горе, о, горе дикой дочери Ирландии!» Снова гласит песнь, реющая над тихими волнами моря, тогда как Изольда, распростертая на ложе под шатром, по-видимому, погружена в тяжелый зловещий сон.
Так начинается драма. Дыхание смерти, пронесшееся в увертюре, время от времени звучит теперь в оркестре. Жажда разрушения зарождается в вещей душе женщины, сердце произносит смертный приговор своему избраннику. Ненависть разгорается со стихийной силой, Изольда призывает на помощь землю и небо, чтобы уничтожить того, чья любовь недоступна ей. «Проснитесь по зову моему, могучие силы Природы! Всколыхните недра, таящие вас! О, изменчивый ветер, услышь меня! Разбуди сонные волны, разожги их ненасытное сладострастие, укажи им жертву, обреченную мною! Вместе разбейте корабль, поглотите его осколки! В награду тебе, о, ветер, я отдам все, что трепещет жизнью». Голосу предвидения вторит сердце Брангены: «О, горе! Какую беду предчувствую я, Изольда»! И нежная, преданная женщина пытается усмирить разбушевавшуюся страсть. «О, Изольда! Поведай мне свое горе! Открой свою тайну!» — «Я задыхаюсь, — говорит Изольда. — Открой, открой скорее занавеси шатра». Вот появляется Тристан, он стоит неподвижно, взгляд его устремлен на равнину моря. Среди нарастающих звуков оркестра с высоты мачты снова слышится вещая песнь: «Горе, о, горе…» Мрачным огнем загораются глаза Изольды при виде героя, а со стороны Мистического Залива раздается роковая мелодия, великий, ужасный символ любви и смерти, воплощающий в себе всю сущность трагической фантазии. Уста Изольды произносят роковой приговор: «Избранник мой погибнет от руки моей».
Страсть разбудила злую волю, инстинкт ненависти, разрушения и смерти. Полная отчаяния душа женщины призывает на помощь грозные стихии, бесследно стирающие все на своем пути. Ненависть разгорается при виде героя, спокойного, непоколебимого перед грозящей опасностью, сознающего всю тщету сопротивлений. Злобной иронией дышат ее речи: «Что ты скажешь об этом олене?» — спрашивает она Брангену с тревожной улыбкой. Герой стал оленем, она заявляет свою власть над ним. «Скажи моему вассалу, пусть он остерегается своей повелительницы — меня, Изольды». Это вызов смертельной борьбы, вызов силы, бросаемый силе. Мрачные торжественные звуки сопровождают героя до порога шатра, роковой час пробил, ядовитое зелье наполнило кубок, судьба окутала мраком две жизни. Тристан безмолвно появляется на пороге: оба во всеоружии силы, и лишь в звуках оркестра отражается душевная буря обоих.