Страница 12 из 19
— Не надо, не надо, — шептала Полина, осыпая меня поцелуями. — Все это нам приснилось, приснилось. Мы спали, а сейчас проснулись и любим друг друга…
Я оттолкнул ее и сел в кровати. Потом раздвинул плотные шторы, распахнул дверь на лужайку и вышел.
Темнело. Какая-то птица, протяжно вскрикнув, прохлопала крыльями над моей головой.
Полина с разбега повисла у меня на шее. Мы медленно опустились на прохладную траву.
— Я шлюха, — сказала она, снова мне отдаваясь. — Но тебе очень нравится заниматься любовью со шлюхой.
— Осталось неполных четыре дня, — сказал я, направляя водный мотоцикл к берегу.
Полина хранила молчание. Мы высадились на безлюдной песчаной косе, вдоль которой тянулись заросли. Мне показалось на какую-то долю секунды, будто я в России, в деревне у бабушки. В низовьях Волги в солнечные августовские дни бывает почти такая же ярко-голубая вода.
— Скорей бы домой, — сказала Полина, растягиваясь на песке лицом вниз. — Мне тут осточертело.
Она дулась на меня со вчерашнего вечера. За то, что я проспал весь день, а за ужином напился так, что, по ее словам, стал клеиться ко всем без разбора женщинам. Что-то мне в это не верилось — последнее время я испытывал к женщинам презрение и другие недобрые чувства. Я понял это, когда утром мы занимались с Полиной любовью. Она стонала от наслаждения, но за завтраком заявила, что ей больно ходить. Меня это сообщение так возбудило, что я почувствовал, как дрожит рука с кофейной чашкой. Не так ли превращаются в сексуальных маньяков?
Я зашел в заросли пописать. В кустах наткнулся на настоящую индейскую пирогу. Сел на дно и закрыл глаза. Нет, мне не хотелось домой — я знал это абсолютно точно.
Я попытался проанализировать собственные чувства к Полине, а заодно к окружающему миру и в частности к своей далекой родине, благо что голова была трезвая.
Женщина, лежавшая на песке возле воды, влекла меня к себе, как магнит. Она была связующим звеном со всем окружающим меня миром. Я боготворил ее тело и презирал ее душу. Похоже, в этой расстановке чувств уже ничего нельзя было изменить. Итак, я презираю и одновременно боготворю окружающий меня мир, частью которого является и моя родина тоже. Возможно, я умру без нее физически, душой же всегда буду ее презирать. За все те унижения, через которые я прошел.
Нет, я останусь здесь, в этой пироге. И больше не подойду ни к одной женщине. В конце концов можно научиться онанизму. Или стать голубым. Наверное, мужчин невозможно презирать так глубоко.
Я вспомнил последние три года моего рабства, Льва. Попытался представить, какие он испытывает ко мне чувства. Увы, даже обладая богатой фантазией, это представить невозможно.
Но самое главное заключалось в том, что я вдруг почувствовал раскаяние. От того, что так обошелся со своим боссом.
Я видел, как Полина подняла голову и огляделась по сторонам. Я лег на дно лодки и сжался в комок.
Потом я тихонько вылез и, двигаясь по-пластунски, перебрался поглубже в заросли. На небольшой, лысоватой от костров лужайке, куда я вышел, начиналось несколько узких тропок. Я наугад выбрал одну из них.
С Москвой меня соединили почти мгновенно, хотя бар, из которого я звонил, смахивал на сарайчик в каком-нибудь дачном кооперативе под Домодедово.
В Москве уже была ночь — я понял это по сонному голосу Анатолия.
— Как дела, аборигены?
— Хуже не придумаешь. Какого черта меня занесло на этот треклятый остров?
Я повернулся спиной к бармену — мне показалось, у бедняги глаза полезли на лоб, когда он услышал, на каком тарабарском языке говорит белый мужчина вполне респектабельного для этих мест вида.
— В Москве собачий холод. У меня отключили горячую воду.
— Завидую. Здесь из всех кранов хлещет крутой кипяток. Послушай, у тебя нет никаких новостей для меня?
— Ты имеешь в виду Льва?
— И его тоже. Не в последнюю очередь.
— Он собирается баллотироваться в Думу. По одномандатному округу. Прочитал об этом в газете.
— Как ты думаешь, он из тех, что сечет повинную голову?
Мне показалось, Анатолий поперхнулся. Однако в следующую секунду его голос звучал как обычно.
— Ты в своем уме? Кстати, как там Полина?
— Скучает по московским тараканам и запаху привокзальных туалетов… Но скорее всего я вернусь один.
— Ни в коем случае не делай этого. — У Анатолия был слишком категоричный тон. — Уж если возвращаться, то только вдвоем.
— Ты хочешь сказать, что две головы без суда отсечь труднее, чем одну?
— В каком-то роде да, — промямлил Анатолий.
— Похоже, у вам там произошел переворот. Итак, произнесешь напутственное слово?
— Последнее время я часто о тебе думаю. Мне кажется, ты поступил опрометчиво.
— Но ведь ты сам вывел меня на тропу войны и дал в руки лук и отравленные стрелы.
Анатолий деланно рассмеялся.
— Хватит трепаться. Оставь деньги на обратные билеты.
— Не волнуйся за меня. Лучше скажи: почему у него всегда выходит так, как он того хочет?
В трубке послышался вздох, потом я услышал:
— Не знаю. Но это на самом деле так. Позвони, когда вернешься. Обсудим за рюмкой чая, как жить дальше.
Я неопределенно хмыкнул и повесил трубку. Через минуту позвонил оператор и сообщил, что я задолжал государственному департаменту связи двадцать семь долларов. О чем меня уведомил хозяин заведения.
— Тебе не нужен помощник, Джо? — спросил я, кладя на прилавок стодолларовую банкноту.
— У меня нет сдачи, мистер. Если вам не трудно, разменяйте в магазине напротив.
— А если я сделаю ноги?
Бармен выставил на мое обозрение все шестьдесят четыре белоснежных зуба.
— Вы не похожи на вора, мистер.
— То есть?
— У вас совсем другое выражение лица.
— Ошибаешься, дружище. Я самый настоящий вор. Я звоню в Москву из каждого бара по пути, но еще не заплатил ни цента за разговоры. Да у меня и нет ничего, кроме этих ста долларов.
— Скажите Бернис, что вы от Стива-Кокосовая Мякоть. С чужих она берет полпроцента от суммы.
Я вернулся через пятнадцать минут, двенадцать из которых провел в камнях на берегу океана. Бармен даже не обернулся от раковины, когда я положил на прилавок кучу мятых бумажек.
— Во мне что-то испортилось. Вероятно от жары. Сегодня ужасно жаркий день.
Бармен не спеша спрятал деньги в жестяную коробку из-под бисквитов и засунул ее под прилавок. Потом поставил передо мной запотевшую от холода бутылочку с пивом.
— Пейте, мистер. Сегодня воистину жаркий день.
— Спасибо. А теперь угощаю я. Две больших «Баварии».
— В жару вредно много пить, мистер.
Бармен даже и не подумал исполнить мой приказ.
— Раз ты такой умный, скажи: почему мне не везет в любви?
— Вы слишком многого хотите от нее, мистер…
— Баунти.[1] Для своих, вроде тебя, я просто Шоколадка с кокосовой начинкой.
Бармен оценил мой юмор. Кончив смеяться, покачал головой.
— Это вам и мешает быть везунчиком, мистер.
— Что? — изобразил я полнейшее непонимание.
— Ваша ирония, мистер. Она как ржавчина. Она и вашу душу разъедает. Женщины — они любят, когда с ними серьезно.
— Я самый серьезный человек на свете, мистер Кокосовая Мякоть. Я бы даже сказал — трагический герой.
— Я это понял, мистер. А вот они вряд ли. Но трагедии им тоже не нужны.
— А что им нужно, Джо?
— Чтоб было всего в меру. Как в салате из тропических фруктов — немного папайи, несколько ломтиков ананаса, кубики банана, кружочки гуавы. Попробуй переложи того же ананаса — и все испортишь. Не надо портить себе самому жизнь, мистер.
— Я все понял, Джо. Спасибо за глупый совет. — Я встал и протянул ему руку. — Ты уверен, что тебе не нужен помощник?
— Нет, мистер Помоги Тебе Бог. — Он пошарил рукой под прилавком и протянул мне визитку с помятыми уголками. — Когда вернетесь в Москву, напишите мне письмо или открытку.
1
Сорт шоколадки с начинкой из кокосовой мякоти.