Страница 83 из 138
Вирджинио. Ну, так что же? Разве ты из породы тех людей, которых только трубные звуки могут заставить броситься в битву и сражаться за деньги?
Коррадо (стремительно). Я из тех людей, в которых сидит дикий зверь: вдали от пустыни, среди людской толпы для него нет иного выбора, как между алчностью и убийством, между праздностью и преступлением. (Останавливается и смотрит на маску.)
Вирджинио. Всмотрись хорошенько в эту маску глухого Бетховена. Она научит тебя и мужеству, и одиночеству, и терпению, и молчаливой борьбе с самим собой. Чем уже жизнь, тем она возвышеннее, чем круче она поднимается кверху, тем более тернистым становится ее путь.
Коррадо. Чему может научить меня она? Она рождает во мне безумие и беспокойство. Когда твоя сестра играет какое-нибудь из его произведений, в глубинах моей души начинает бушевать буря, она крутит в безумном вихре все мои силы, опрокидывает их и вдребезги разбивает их о гранит скал. А после этого, как ты и сам хорошо знаешь, какая-то когтистая лапа начинает свою работу, она скребет в глубине твоего сердца и откапывает там корни самых сокровенных идеалов для того, чтобы затем растерзать их. Тогда ты весь холодеешь…
Вирджинио. Потому что я тогда чувствую, что во мне пробуждается моя настоящая жизнь вместо того будничного прозябания, которое изо дня в день подтачивает и засасывает меня.
Коррадо. Что ты называешь своей истинной жизнью?
Вирджинио. Силу, сокрытую в самодовлеющей красоте.
Коррадо. Сила без действий, без власти?
Вирджинио. Она преображает действия, нет границ ее власти. Меня, скромного инженера, пропитанного логарифмическими таблицами, тригонометрическими формулами и общими уравнениями, она превращает в двигатель неукротимой стихии, которая течет во всех живых существах, начиная с растений и кончая человеком, делает господином воды — посредницы и двигательницы, необходимой всему живому, входящей в состав нашего тела и волокна дерева, одинаково присущей нашему сердцу и виноградному зернышку, облаку и слезинке. Мне случается невольно повторять в уме своем начало трактата Леонардо, как молитву детства, так как вода действительно не что иное, как кровь и лимфа вселенной. И чем больше я ее изучаю, тем больше люблю, следуя заветам этого великого учителя, а чем больше ее люблю, тем больше учусь над ней господствовать, так как любовь превращает мое знание в искусство, а оно сливает меня с предметом моей любви, так что иногда предположение предшествует расчетам, как будто во мне родилось новое чувство и как будто все мои чувства и мысли приобрели особую остроту.
Коррадо. Из твоих слов выходит, что истинная твоя жизнь — поэзия.
Вирджинио. Но поэзия ведь — полная реальность, она — сущность вселенной, и ее я нахожу здесь, в этих сухих таблицах точно так же, как там, в линиях прекрасного Илисса. Всякая наука, поставленная в жизненные условия, становится искусством. Вот почему, приступая к черчению рек с плотинами, со шлюзами и каналами, я дерзаю ставить рядом с ватерпасом обломок речной статуи, украшавшей фасад Парфенона. Когда я укрощаю поток запрудами и отводами, когда прорезаю долину ирригационными каналами, когда запираю горный ключ в трубы и переношу его воды по отдаленному городу, когда пользуюсь громадной силой течения и водопада для колес и турбин, мне кажется, что вода бьет в моем пульсе и вечная пульсация стихии поддерживает и оживляет мои точные расчеты. Когда я определяю угол устья, сечение минимального сопротивления, давление в водопроводной трубе, откос резервуара, внутренний изгиб лопатки, ее наклон в колесе, — я чувствую, как зарождается во мне сознание стихийных сил, которое одушевляло греческого ваятеля, когда он старался изобразить в прекрасной статуе космический миф. Это древнее чувство становится во мне современным, еще более глубоким и высоким. Наука, открывая мне законы природы, еще глубже посвятила меня в весь цикл таинственных сил. Когда я провожу основную линию для своих расчетов, линию не менее трудную и тонкую, чем та, которая образует контур этого прекрасного торса, то чувствую, как инстинктивно я отдаюсь созерцанию новой красоты, потому что моя линия не передает в образе человеческом естественную энергию, а дает по моей воле толчок и ведет ее к обширному и разнообразному делу, предназначенному не для созерцания, но для действия, не для украшения мира, но для завоевания его. И вот бешеные потоки водопада сведены в русло, орошенная земля производит в изобилии хлеб, безводный город утоляет свою жажду, омывается, освещается, украшается, вооружается, облагодетельствованный расточительницей, неустанно сыплющей свои милости. И созерцая сделанное, не мертвое, как эта статуя, а живое, как мое сердце, я действительно чувствую, что «вода рождает душу», как сказано было в древности, и что благодаря ей моя жажда связана с жаждой всех остальных людей, что благодаря ей произошло чудесное образование нашей костной системы, что она — спутница человеческого труда и страданий, едкая в виде нашего пота и горькая в нашем плаче.
Коррадо. Для того чтобы утешить себя, ты ищешь в своей болезненной душе вдохновенные грезы.
Вирджинио. Нет, нет, мои грезы неизменны, и они направляют мою деятельность. Это ступени, по которым я поднимаюсь, чтобы приблизиться к моим мечтам.
Коррадо. Я не знаю, что может быть более тесно связано с действием, чем луч света с источником света. Моя самая пылкая мечта — продукт моей жизни. Я припоминаю одну мартовскую ночь, проведенную мной вдали от родины у подножия горы, увенчанной огнями костров, до нашего маленького лагеря доносились воинственные крики, оглашавшие высоты вдоль берега неизвестной нам реки, глаза мои внимательно смотрели в темную даль, ружье я держал в руках, вся моя энергия была в эту минуту напряжена, я видел вокруг себя громаду черного материка и чувствовал этот особый воздух Африки, который уже никогда не оставляет того, кто однажды вдохнул его. Улеглись, я чувствовал, как бок мой вдавливается в мягкую землю, образуя яму, которая могла бы постепенно стать моей могилой, при этой мысли все итальянские могилы, разбросанные вдоль темных дорог, блеснули в моем воображении ярче, чем огни на окружавших меня высотах, когда вражеские крики на время прерывались, я слышал дыхание моих суданцев и сомалийцев, скрытых в засаде, в листьях молочая. Ясно помню: это было 31 марта, в день весеннего равноденствия. Третьего дня минула вторая годовщина.
Вирджинио. Что же, ты отпраздновал ее?
Коррадо. Я провел ночь в игорном доме, пробуя в последний раз счастье с засаленной кредиткой в руках.
Вирджинио. Почему же ты оскорбляешь живущего в тебе героя, с таким ожесточением вытравливаешь его?
Коррадо. Живущего во мне? Следовательно, он невольник. А всякий, лишенный свободы, делается хитрым и умным или лишается разума и в безумии вновь обретает свою свободу. Живительный воздух, близость опасности, сердце, полное веселой отваги, — вот что нужно герою.
Вирджинио. Неужели ты не можешь подождать?
Коррадо. Чего ждать? Когда дерево выросло, чего же ему еще ожидать? Молнии? Но и молния опаздывает, а иногда не приходит и вовсе.
Вирджинио. Ждать, когда пробьет твой час, а пока дисциплинировать свои силы.
Коррадо. Ах, неподвижная сила в ожидании взрыва! Знакомо мне это положение. Это теперь удел многих наших современников. Они постоянно держат в руках зажженный фитиль и глядят, как он сгорает, пока не обожгут себе пальцы. Более ловкие вместо фитиля зажигают бенгальский огонь национальных цветов и кричат время от времени: «Пора! Время близко!» Какое время?
Вирджинио. Когда целое поколение стремится к новому идеалу, это признак того, что среди людской породы должны явиться великие люди.
Коррадо. Ах, Вирджинио! Идеал вне жизни, это зеркало для тщеславных и трусов. Идеал великого народа не предшествует его деяниям, он отражение его деяний в отдаленности времени. А народ тоже, что и отдельный человек. Мне стыдно, что я стал актером моего идеала, актером, на которого на улицах указывают пальцем. «Человек с широкими плечами, говорят, это Коррадо Брандо, герой Джубы. Начальник экспедиции много хвалил его за умение жарить мясо гиппопотама и зашивать неграм раны. Он хочет во что бы то ни стало вернуться в Африку. Хороша страсть! А пока он обивает пороги министерства и географического общества, а ночи проводит в игорных домах, надеясь выиграть какую-нибудь тысячу лир, в которой отказывает ему неблагодарная родина и которая ему необходима для снаряжения экспедиции. Однако почему бы ему не показывать лучше прирученных маленьких львов?» (Он горько смеется.)