Страница 38 из 113
Они встают за столом, в фужерах пенится шампанское, кто-то из правительства говорит с телеэкрана какие-то праздничные слова, вот куранты начинают бить, вот уже девятый удар, вот десятый... Одиннадцать... Двенадцать... С Новым годом, товарищи! Нэля залпом выпивает шампанское, тянет Галину из-за стола, и он с непонятной тоской смотрит, как: две женщины кружатся, обнявшись, посредине комнаты, но вот ему становится весело, совсем весело, он тоже пьёт шампанское, Новый год, новая жизнь, всё новое, Галина, отпыхиваясь, возвращается к столу, а Нэля зовёт его, и они соединяются в плотном, тесном, облегающем, как её чёрное с переливами платье, танце.
Он вернулся домой поздно вечером, разбитый, с больной головой (тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок), долго поднимался к себе на пятый этаж, не хотелось подходить к дверям, нажимать кнопку звонка, не хотелось, чтобы мать открыла дверь и сказала: — Ну что? — Да ничего, — ответил бы он, хотя вот это совсем неправда, как раз чего, но говорить об этом...
Но говорить об этом, но вспоминать об этом, но думать об этом ему не хочется и сейчас, когда прошло уже столько лет (очень смешная и совершенно не литературная рифма на «лет» — «котлет», можно подпустить ещё и прилагательное: каких котлет? — отбивных котлет, каких котлет? — паровых котлет, каких котлет? — куриных, рыбных и так далее). Получается забавный зачин —когда прошло столько лет, он всё ещё не мог... Да, не мог, что-что, а такое попросту не забывается, ведьма, сучка, дьяволица, что ты со мной сделала, вся жизнь с тех пор наперекосяк, и только засунешь руку под кровать, как она шарит и шарит там в поисках револьвера (дорога совсем растворилась в чаще, тип-топ, вот циклоп, хлоп-хлоп, дай-ка в лоб), большого, чёрного, тяжёлого, многозарядного (открой каталог и подбери модель), постоянно вышмыгивающего из рук нелепой и раскоряченной лягухой.
«Счастлив?» — думал он ночью, належавшись до одурения, до тошноты в горячей ванне, напившись крепкого чаю, пожелав матери спокойной ночи (она, как почувствовав, не стала его спрашивать, только улыбнулась и сказала «привет», сама, видать, недавно пришла, разомлевшая и послепраздничная, ёлку, впрочем, всё-таки зажгли), он юркнул в свою комнату, быстренько забрался в постель и погасил свет. «Вроде бы счастлив, хотя кто может сказать, что это такое?» Спать не хотелось, собственное тело было невесомым, он знал, что с этого дня он другой, повзрослевший сразу лет на десять, да даже не повзрослевший, просто ставший взрослым за какие-то сутки, неужели всё в этой жизни зависит только от одного? Ему стало стыдно, не от чего-то конкретного, а стыдно вообще, очень странное чувство, никогда до этого не ощущал ничего подобного — когда хочется скрыться, зарыться в землю или траву, урыться (чем плохое слово?) в одеяло или что-то подобное, в общем, сделать так, чтобы тебя никто не видел и не слышал. И ни на какую-то одну минуту, ну, две или три, нет, намного больше, сейчас, по крайней мере, ему хотелось неделю сидеть дома, запершись в своей комнате (а отчего бы так не сделать? Ведь каникулы ещё только начались, ещё только вечер первого января, в школу одиннадцатого, значит, десять дней — десять, а не семь, неделя и ещё плюс три дня — можно просидеть вот так, закрывшись и урывшись, не поднимая глаз, не отвечая ни на чьи вопросы, лишь бы никто не видел тебя и ты не видел никого), в своей квартире, в своём подъезде, в своём доме. А главное, что уже сейчас мучительно хотелось увидеть Нэлю.
Ему хотелось увидеть Нэлю и спросить, не шутка ли это, а если шутка, то зачем ей это было надо. Зачем ей было надо постоянно танцевать с ним, прижимаясь к нему всем телом? Да, кончается одна пластинка, он садится к столу, подносит к губам очередную рюмку (вместо водки они пьют сухое вино, но тоже рюмками), Нэля чуть заплетающейся походкой идёт обратно к проигрывателю: — Ты ещё не устал? Разве о таком спрашивают?
Где-то через час после Нового года в комнате запахло грозой. Он не знал, как сформулировать это точнее, не то что слова, но и чувства, ощущения уже не поддавались ему, но он понимал, что что-то не так. Праздник стал лихорадочным, сплошная неопределённость, невнятица, что-то, где-то, как-то, большего сказать он не мог. (Мог-дог, дог-ног, ног-рок, рок-грог, грог-смог.) Внезапно обиделась Галина. Она как раз начала их снимать, достав из кожаной сумки чёрно-блестящий, странноватого вида импортный фотоаппарат, стояла и возилась с камерой, а он всё танцевал с Нэлей, прижимаясь к ней и чувствуя, как — в очередной раз — кружится голова и мягкими, ватными становятся ноги. Послышался щелчок. Галина сделала первый кадр. Нэля кружила и кружила по комнате, вслед им раздавались щелчки. — Хватит, — раздался Галинин голос, — остановитесь, посмотрите на меня! — Нэля как-то очень зло сжала его и продолжала танец. — Нэля! — во весь голос, с грубыми, истеричными модуляциями. Они всё продолжали танцевать, он ничего не понимал, да и не хотел этого делать, он здесь, они танцуют, что надо ещё?
— Нэля, я ухожу! — почти выкрикнула Галина. Нэля отпустила его и посмотрела на подругу: — Что же, если ты хочешь испортить мне праздник... — Я не хочу, я просто плохо себя чувствую. — Ляг, поспи. — Да нет, лучше дома.
— Как хочешь.
Он сел в кресло и почувствовал, что уже совсем пьян. Пьян, и ему хорошо. Он любит всех: Нэлю, эту странную Галину, мать, отца, он любит весь мир и эту новогоднюю ночь. Они ссорятся, значит, так надо. Гроза всё равно пройдёт стороной. — Вдрызг напился, — сказала Галина. — Я тебя провожу? — полуутвердительно спросила Нэля. — Конечно, как иначе.
— Ты полежи немного, — сказала ему Нэля, — я вернусь через полчаса. Он лёг на её нерасправленную кровать, от этого ему стало ещё лучше. За окном из ракетницы пустили ракету, зеленоватый, холодный свет на замёрзшем окне. Она придёт, она скоро придёт, хлопнула дверь, свет в комнате погашен, из открытой форточки идёт свежий воздух, дышать стало легко. Он решил, что ему надо выпить ещё сухого вина и попытался встать, но не мог, полежу, решил он, и провалился в моментальный сон. Когда же проснулся, то на часах было шесть утра. Нэли всё ещё не было, и он испугался. И того, что с ней могло что-то случиться, и того, что она могла забыть про его существование. Голова болела, во рту было погано от выпивки и сигарет, он спал не раздевшись, скинув только пиджак, так что и брюки, и жилет, и рубаха были мятыми. Он решил пойти умыться и услышал, как во входной двери поворачивается ключ. наверное, соседка, отчего-то подумал он про старушку, почти никогда не выходившую из своей комнаты. — Спишь? — спросила из коридора Нэля. — Ты где была?
Она засмеялась: — Галке стало плохо, потом началась истерика, пришлось успокаивать. Ну да ты всё равно спал. Зевая, она подошла к столу и налила себе сухого вина. — Я, наверное, пойду, — смущённо сказал он.
Она пристально посмотрела на него, будто соображая, кто он такой и что здесь делает, а потом опять засмеялась и вновь зевнула. — Куда в такую рань? Ты на меня не обращай внимания, сейчас приму душ и приду в себя, да и тебе бы душ не мешало принять, а то лицо совсем мятое.
Он вспыхнул, но её уже не было в комнате. Нет, надо домой, сейчас встану, надену пиджак, надену всё остальное и пойду домой. Шесть утра, трамваи уже пошли. Он представил, как едет один в утреннем промёрзшем трамвае, ранним праздничным утром, абсолютно один — ведь все остальные ещё празднуют, и ему стало тоскливо. Домой не хотелось. Болела голова, мутило, он посмотрел на стол, заставленный грязными тарелками, полупустыми бутылками, в остатках благородной рыбы торчал длинный бычок со следами помады. За окном шумела припозднившаяся компания, опять грохнула ракетница, только уже тихо и бессмысленно, как и всё, что происходит после своего часа.
— Совсем затосковал? — спросила Нэля, входя в комнату. Она приняла душ и переоделась, на ней был длинный, в пол, халат, краску с лица она смыла, вид усталый, самоуверенный и домашний. — Иди в душ, полотенце висит слева. — Он послушно кивнул головой и вышел из комнаты.