Страница 39 из 113
(В ванной комнатке уютно и тесно, бабкиных вещиц не видно, только шампуни, кремы, дезодоранты, всё Нэлино, Нэлино, Нэлино. Снять брюки, снять жилет, снять галстук и рубашку, снять плавки, открыть горячую воду, открыть холодную воду, направить душ на себя, горячо, горячо, но так надо, головная боль и тошнота уходят, я молод, я здоров, я впервые встречаю Новый год с женщиной, я люблю эту женщину, знает ли она об этом? Она только что принимала душ в этой же ванне, в этой же ванне и этой же ванной, вытиралась этим же полотенцем, оно ещё влажное, большое, жёлто-красное, махровое полотенце, у нас дома есть такое же, только не жёлто-красное, а жёлто-синее, закрыть горячую воду, закрыть холодную воду, насухо вытереться, надеть плавки... — Ты закончил? — спрашивает из-за двери Нэля. — Возьми, — и протягивает ему тренировочные брюки и свитер, — твои вещи надо погладить, — Он опять краснеет. Боже, сколько можно краснеть от всего и везде, ни дня без покраснения, красный как рак, красный варёный рак в большом эмалированном тазу. Свитер маловат, но это ничего, трико же коротковато, но и это тоже ничего. Затереть за собой пол, и всё. Он выходит из ванной. Нэля смотрит на него и начинает смеяться.)
Нэля смотрит на него и начинает смеяться. Абзац начинается с того же, чем кончается предыдущий. Тип-топ, прямо в лоб, прыг-скок, на лужок. Стол накрыт заново. Как она быстро всё делает. Быстро и красиво. Две чистых тарелочки да две чистых рюмочки. Початая бутылка водки. Жареная картошка прямо на сковороде. Свеженарезанный хлеб.
— Продолжим спаивание малолетних, — улыбается Нэля и разрешает: — Можешь выпить две рюмки. — А ты? — И я выпью две рюмки.
Она хорошо улыбается, у неё такая славная, добрая улыбка. Халат плотно затянут в талии, волосы ещё не просохли после душа. Долой причёску, долой чёрное, переливающееся платье. Новый день, и всё по-новому. — Ну что, — спрашивает она его, опустошив вторую рюмку водки, — будем спать? — Встаёт, идёт к кровати, расправляет постель. Он сидит, смотрит на неё и чувствует, что всё тело цепенеет, а сам он опять залит красной краской, всё тот же дурацкий, красный варёный рак в эмалированном тазу. — Выключи свет, — не поворачиваясь, низко склонившись над кроватью, просит Нэля. Он на негнущихся ногах подходит к выключателю и щёлкает им, а потом, не раздеваясь, идёт к кровати. — Ты хоть разденься, дурень, — грубым голосом говорит Нэля. Он снимает трико, стягивает тесноватый свитер и садится на край постели. Слышно, как Нэля снимает халат. — Дай руку, — просит она. Он даёт ей руку и чувствует, как она кладёт её себе на голую грудь. Наступает пауза.
Наступает пауза. Всё остальное вспоминать запрещено! Большая табличка и на ней череп со скрещёнными костями. Колдун племени арапешей накладывает инициационное табу. Гриф на папке: «Совершенно секретно! После прочтения сжечь!» Всё давно прочитано, а значит, уже сожжено. Невинность теряют один раз, «Вот ты и мужчина», — тихо шепчет на ухо Нэля. Что ответить на это?
Они засыпают. Сколько себя помнит, всегда спал один. Теперь это время прошло, теперь он мужчина. Он спит рядом с ней, она голая и тёплая, от неё пахнет любовью, потом, алкоголем, шампунем от свежевымытых волос и чем-то ещё. Он не знает, чем пахнет от него, будем считать, что тем же и так же. Засыпает быстро, но сон слаб и некрепок. Мешает спать её тело, мешает спать то, что только что было между ними. Раз-два-три-четыре, считать слонов, как в детстве. Один слон, два слона, три слона, четыре слона, так надо хотя бы до ста. Нэля спит, похрапывая, посвистывая, крепко прижимая его голову к своей груди (можно описать эту картинку в подробностях, но лучше опустить). От её руки затекают шея и затылок, но он боится потревожить её, вспугнуть похрапывающий и посвистывающий сон. Пять слонов, шесть слонов, семь слонов... На восьмом он наконец-то засыпает, а просыпаются они ближе к обеду и долго смотрят друг на друга в глаза. Пауза повторяется, через полчаса она опять гонит его в душ.
— Вот ты и мужчина, — тихо говорит ему Нэля, когда они садятся пить чай перед его уходом. — Ты счастлив? Ты будешь любить меня?
(— Зачем тебе это надо? — спросил бы он сейчас. — Ведь ты же просто ненормальная шлюха, шлюха и нимфоманка, гетера с бисексуальным уклоном. Женщина с далёкого греческого острова. Избалованная порочная кукла, от тоски и безделья затащившая меня в постель. — Зачем ты притащила его? — спрашивала в коридоре рассвирепевшая подруга. — Мне назло? — Ты рассмеялась, нагло и громко рассмеялась, а потом дала ей пощёчину. Я же сидел одуревший и пьяный в кресле, и мне казалось, что я самый счастливый мальчик на свете. Да, тогда я ещё был мальчиком. Мальчик-с-пальчик. Мальчик с пальчиком. Тебе нравился мой пальчик, большой, твёрдый и крепкий. Ты так и говорила: дружок, где твой пальчик? А потом начинала стонать, долго и протяжно и всегда на один мотив: у-м-м-м! — Ты меня не любишь, — говорит тебе подруга. И ты опять смеешся, беззастенчиво и глумливо, а потом уходишь к ней домой и ложишься в её постель. Когда я узнал об этом, то не мог понять одного: зачем это надо? — Как зачем? — удивилась ты. — А если это доставляет удовольствие?
Что же, могу сказать одно: я любил тебя, чёртова сука, полгода я был счастлив, как никто и никогда (то есть всё хотя бы раз в жизни). Я верил тебе, а ты развлекалась со мною, играя непонятную жрицу прекрасного, оставленную мужем-жлобом и поссорившуюся с единственной подругой (вы встречались в свободное от меня время). Ты читала мне стихи. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Впрочем, эти тогда ещё не были написаны. Если в руках будет камень, то кину его в тебя? У пророка Осии жена была блудницей, но он любил её и терпел, а значит — прощал. Но кому и судить об этом, то не мне, ведь кто был твоим самым верным рабом? Ты права, но знай, как больно сейчас вспоминать об этом. После того дня ты сразу установила регламент наших встреч — два раза в неделю, попросив всегда заходить прямо и никогда больше не провожать тебя из библиотеки. Я подчинился, да и что мне оставалось делать? Когда же я приходил к тебе, то мы всегда были одни, да я бы сошёл с ума, если бы кто-то хоть раз помешал нам, ведь мы всегда занимались любовью. Даже тогда, когда по своим женским причинам ты не могла этого, ты всегда находила способ ублажить меня. А потом, деловито приняв душ, один за другим, ты первая, я второй, мы начинали разговаривать, и ты читала мне стихи и показывала книги, принесённые — как ты говорила — друзьями. Спасибо тебе, до сих пор говорю тебе за это искреннее спасибо, ведь хоть за что-то я должен быть тебе благодарен! А кончилось всё ранним летом, в июне, уже начались экзамены, я сдал литературу устно, как помнится, на пять, Галина ждала меня у школы, в глазах у неё был страх, она совсем не походила на ту вальяжную женщину, с которой я встречал Новый год. Точнее — мы. С которой мы встречали Новый год. — Тебя можно? — с какой-то хрипотцой спросила она.
— Что-то с Нэлей? — Она посмотрела на меня загадочно и спросила: — Ты что, ничего не знаешь? — А что я должен знать? — Нэля бросила и тебя, и меня. — И она начала жутко хохотать, мы стояли неподалёку от школы, мои сокашники (производное от однокашников и сокоешников), как раз в этот момент проходящие мимо, недоумённо смотрели, как я стою рядом с интересной и отчаянно хохочущей женщиной достаточно серьёзного для меня возраста — повторю, ей было за тридцать. Да, тебе было двадцать шесть, мне — почти семнадцать, а Галине — за тридцать. — Ты идёшь? — спросил меня бывший сосед по бывшей парте. — Нет, — ответил я, — у меня дела. — Пойдём куда-нибудь, — сказала Галина, Неподалёку от школы был сквер, в него мы и пошли. Нашли скамейку в местечке поукромнее, с одной стороны заросли акации, с другой — разросшиеся, нестриженые тополя. — Она выходит замуж, — сказала Галина, — тебе она ничего не хочет говорить, это её манера, сделать всё потихоньку и смыться. Блядь! — Ты что? — грубо спросил я, чтобы хоть что-то спросить. — А ничего, просто самая натуральная, стопроцентная блядь! — И Галина начала плакать, да так, что мне пришлось дать ей пощёчину, не сильную, но достаточно звонкую. Она замолчала, посмотрела на меня и стала рассказывать о том, что значила ты в её жизни, и как всё изменилось, когда ты спуталась со мной, а сейчас... — Я потерял нить, слова не доходили до меня, плевать на то, что ты выходишь замуж, главное в другом, ты лгала и изменяла мне, пусть не с мужчиной, пусть с женщиной — мне отчего-то очень захотелось хоть разок увидеть, как вы делали это, — но изменяла. В этом главное. Я был игрушкой, так, заменителем сильного транквилизатора или чего похуже. Рюмкой водки с похмелья. Ты делала со мной всё, что захочешь, но делала это без любви, а я любил тебя. Я смотрел на Галину, долго и пристально. Она замолчала. — Я убью тебя, — сказал я, — я сделаю это прямо здесь и сейчас, ты дрянь, ты сама развратила и испортила её, ты сломала моё счастье! — Боже, как высокопарен и одновременно искренен я был. Я действительно ощущал в себе силы взять и убить эту, честно говоря, ни в чём не виноватую женщину. Она посмотрела на меня: — Ты хочешь меня убить? Знаешь, тебя я боюсь меньше, чем её, но попробуй! — И она картинно распахнула свою блузку, выставив напоказ большие и обвислые, но всё ещё симпатичные груди. — Убей меня, прямо здесь и сейчас!