Аксенов

Е.П.:Совершенно верно. Как раз я хотел сказать, что это был общий их стиль. Сейчас напечатаны мемуары одной итальянки, она жила в Венеции, очень интересные мемуары. Так она пишет, что так с ними со всеми, с питерскими гениями, и познакомилась, потому что она Иосифу Александровичу привезла две пары джинсов. И не любят, не любят вспоминать «ахматовские сироты» — впрочем, они, естественно, и это название не любят, ну, прошу прощения… Да, не любят вспоминать, что Иосиф Александрович имел в компании звание «гений комиссионок».

А.К.:И наш Василий Павлович не чужд был комиссионным магазинам. Его рассказ «Две шинели и Нос» — именно про то, как он в казанской комиссионке покупает пальто лундстремовского музыканта, американское верблюжье пальто, а потом, доносив его до рядна, в ленинградской комиссионке покупает пальто, сшитое из офицерского шинельного отреза… Ну, мы об этом еще вспомним. И третий этап — переезд в Москву и ЦДЛ. Три этапа — шанхайцы, питерская золотая литературно-художественно-невскопроспектная молодежь, переезд в Москву и ЦДЛ, «пестрый» буфет. В ЦДЛе, при всем том, что там сидел Суров, при всем том, что там витала…

Е.П.:Путаешь, не Суров, а Васильев там сидел.

А.К.:Суров.

Е.П.:Поэт?

А.К.:Драматург, критик Суров. Антисемит, который сидел и жидов считал. Как сосчитает, так стакан выпьет и еще злее станет.

Е.П.:Но был другой еще, про которого написано было: «Поэт горбат, стихи его горбаты. Кто виноват? Евреи виноваты». Это не про Сурова?

А.К.:Не знаю, про кого… Неважно, это не по теме. Итак, ЦДЛ, Центральный дом литераторов имени Фадеева, цитадель праведной идеологии и стукачества, и, как правильно заметил Василий Павлович, пахло там ссаками — от этих людей. Там бывали люди, которые считали, что чистить зубы — это антисоветский выпад. Но при этом бывал и Симонов с английской трубкой из огромной своей коллекции, с хорошим английским табачком, в куртке кожаной летной американской… А? «Над утлым носом нашей субмарины…» И Илья Григорьевич Эренбург редко, но бывал. И с трубочкой не хуже, чем у Симонова, а костюмчик-то просто сшит, извини за выражение, в Париже…

Е.П.:А другие борцы за мир? Не столь элегантные, но тоже хорошо одетые.

А.К.:А другие, как ты совершенно верно заметил, извини, почти процитировав мое сочинение «Подход Кристаповича», другие «борцы за мир» тоже не отставали. И таких борцов за мир там было немало. И они были отвратительны Васе, потому что, конечно, ничего общего, допустим, между советским агентом влияния Ильей Эренбургом, известнейшим агентом влияния, и примерно таким же Константином Симоновым — и Васей тогда быть не могло. А тут еще где-то и Полевой в приличном твидовом пиджачке, тоже пиджачок не из «Москвошвея», ты понимаешь…

Е.П.:Полевой? Не Катаев?

А.К.:Конечно, Катаев, это я заболтался. Полевой тут ни при чем, он потому у меня всплыл, что Катаева на «Юности» сменил… И ничто так не шло к английскому твиду Валентина Петровича, как золотая звезда Героя Соцтруда.

Е.П.:Это точно! Именно очень шла золотая звезда…

А.К.:А с такой золотой звездой на твиде бывал не только Катаев, а и Сергей Владимирович Михалков, царство ему небесное. Этого я сам несколько раз наблюдал, и по-другому, кроме как в дорогущих, первосортных, заоблачных английских твидовых пиджаках и с золотой звездой Героя Соцтруда, в другом виде он там, в ЦДЛе, не появлялся. Зайдет, возьмет коробку пирожных — и домой, через дорогу, на Воровского, то есть, конечно, на Поварскую… И вот Вася оказывается среди этих не худо одетых, но совершенно ему чуждых монстров, богатырей совписа. А с другой стороны — и ровесники Васины не отстают, шлюзы оттепелью открыты, пошли у них публикации, гонорары, заграничные поездки — ну, у кого больше, у кого меньше — появились соответствующие и возможности приодеться. А поскольку мы договорились, что всякий талантливый человек по-своему элегантен, стилен, то появились и чемпионы элегантности. Вот, пожалуйста, — Евгений Александрович Евтушенко. В этом случае, конечно, не столько об элегантности следует говорить, сколько об экстравагантности, но экстравагантности первосортной… А Андрей Андреевич Вознесенский! Человек, показавший всему СССР, что такое шейный платок! А Белла Ахатовна Ахмадулина в скромненьком черном платьице, которое вечно в моде и называется маленькое черное платье, в точно таком же платье, как Эдит Пиаф! А Евтушенко тогда все-таки еще стеснялся носить вышитые латиноамериканские рубахи, но он носил, например, темно-синий джентльменский костюм с ярко-алой подкладкой, что очень стильно, ничего не скажешь.

Е.П.:Ну и память у тебя…

А.К.:А Андрей Андреевич выходил в Политехническом просто в клетчатом сером пиджаке, клетка пье-де-пуль, то есть «куриная лапка», и это был та-акой вызов… Как думал стукач, который сидел в первом ряду? Ты советский человек, тебе доверили сцену Политехнического музея, вот справа Кремль, вот слева — ЦК КПСС, вот прямо — КГБ, а куда ж ты, вражина, в таком пиджаке вышел, да еще и с платочком на шее? А иногда и того хуже — в свитере, как работяга, и эта Ахмадулина тоже в свитере, неприлично даже. Разве что скромный, да и бедноватый по тем временам Окуджава, недавно вернувшийся из Калуги, выглядел по-советски…

Е.П.:Его верх элегантности был, я помню, твидовый же пиджак с замшевыми заплатками на локтях…

А.К.:Это уже много позже было… И вот, понимаешь, оказывается наш Вася, казанский, потом питерский парень, в такой среде. И формирование стиляги заканчивается. А начинается то, что вообще очень характеризует Аксенова: он быстро становится первым литературным стилягой, первым, как он и во всем становился первым… Надо представить себе, отчасти вспомнить тогдашний литературный быт. Существовала новая, молодая, русско-советская литература: прозаики Гладилин, Кузнецов, поэты Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский… Яркие все люди, просто в быту яркие, стильные, шикарные… В этой среде не то чтобы стиляги все, но все заметные, стильные и, не в последнюю очередь, уже неплохо зарабатывающие, за границей бывают… И тут: здрасьте, я Вася. А что происходит дальше? А дальше Вася становится номер один — ну, или около того, — среди них как автор, и Вася становится номер один среди них как стиляга! Суть вот в чем: Аксенов может жить только номером первым, он просто сориентирован с молодости на это, он возмещает Казань, нищету, всю эту как бы второсортность сына «врага народа» — и теперь он номер один. Будем откровенны: вот Гладилин, с которым они очень дружили всю жизнь. Толя ведь начинал ту прозу своей «Хроникой времен Виктора Подгурского», помнишь, в «Юности»?

Е.П.:Неужели ж не помню…

А.К.:И вот Вася Толю Гладилина «сделал на повороте» — Анатолий Тихонович, как любитель скачек, мне это выражение, надеюсь, простит.

Е.П.:Интересная у тебя мысль… А не полагаешь ли ты, не подходишь ли ты таким образом к причине его смерти, например?

А.К.:До смерти еще доживем, Жень, поговорим еще об этом… А пока — первый, первый номер.

Е.П.:Ты говоришь, а у меня все в голову лезут различные наблюдения и воспоминания. О том, кто хорошо был одет в среде советскописательской. И вывод такой: дело не в том, кто был хорошо одет, а кто отвратительно, а в том, что одежда Аксенова всегда была еще и протестом.

А.К.:Вот у вас, товарищ секретарь Союза советских писателей, твидовый пиджак с золотой звездой, а я буду еще покруче. И даже подороже.

Е.П.:Да, и подороже, потому что знайте, что эта страна наша, а не ваша. И мы не хуже вас, а лучше, и одеты даже лучше. Это такой конформизм, но как-то так… наоборот. И в этом много подросткового, юношеского. А в позднем Аксенове, в поздней прозе, исчезли названия марок и всего прочего, он уже не пишет, какой сорт виски пил. В жизни стиляга остался, а из литературы это ушло.