Аксенов

Е.П.:Ну, я же говорю, ты тряпичник. Я вот этого не знаю ничего.

А.К.:Правильно, премного вам благодарны. За хорошую работу всегда получаешь по роже.

Е.П.:Ты же сам себя называл барахольщиком. И вот какие детали замечаешь, я вполне верю в эту сцену.

А.К.:То есть я ее, конечно, придумал, но она реально могла быть. Итак, что получается? Вася стал пижоном, стилягой, и вот с того времени он начинает запоминать вещи. В детстве этой памяти не было, поэтому мелкие вещи детства он не помнит и ошибается часто, в сочинениях ошибается. А вещи, соразмерные взрослому человеку, он хорошо помнит и никогда в них не ошибается.

Е.П.:Ты, наверное, прав, потому что он сам об этом пишет. О том, что он стыдился джинсов, которые из американской посылки во времена ленд-лиза получил, он смотрел на джинсы с отвращением потому, что это была рабочая спецодежда, вместо шевиотовых нормальных штанов ему дали джинсы. То есть понятно, что он тогда ничего такого, что отличало бы его от других ребят, никаких вещей, полных мелких интересных деталей, не хотел. Интересно, как он выглядел до пижонства?

А.К.:Есть фотография. Обычный мальчик из небогатой интеллигентной семьи.

Е.П.:А потом одежда огромнейшую роль играла в его жизни. Он и старик был элегантный, даже неправильно употреблять это слово — «старик» — по отношению к нему. Он до самой смерти был элегантный и умирал элегантный… Прекрасно одет был всегда, вернее, я даже не знаю, прекрасно или не прекрасно, я в этом не понимаю, но он всегда одет был стильно в том смысле, что у него всегда все было продумано: рубашечка, галстучек, жилеточка…

А.К.:Вася был… Вот я себе не представляю такую сцену: Вася очень плохо себя чувствует — а в последние годы такое бывало, и нередко, — и вот он встал и натянул что попало. Не могло такого быть никогда! Извини, не следует, наверное, тут о себе говорить, но раз уж ты меня назвал барахольщиком, а до этого тряпичником…

Е.П.:Ты себя сам назвал барахольщиком.

А.К.:Так вот: я посмею сказать, что когда я буду помирать, если в этот день я все-таки еще смогу одеться, я не надену на себя случайное, что попало. Не могу, физически не могу! Вот физически не мог так поступить и Вася. И это просто такой тип мужиков, кстати сказать, интернациональный, не связанный так уж жестко с советским дефицитом всего и потому вещевым голодом, с нехваткой джинсов для трудящихся, — нет, это интернациональный тип.

Е.П.:Ну да, вот я смотрю на тебя и на себя — понимаешь, я-то как раз ровно наоборот: что есть под рукой, то и надену. Вот сейчас, например, я сижу в валенках, в старых джинсах, в непонятном свитере, который я откопал неизвестно где. А ты у нас сидишь в жилеточке, в рубашечке фирменной, в вельветовых брючках, да еще у тебя такая куртка сверху — уж не знаю, как на вашем языке это называется, может быть, «с разговорами» тоже куртка у тебя?

А.К.:Ты насчет себя если хочешь повыступать, то выступай, конечно, это дело твое, и право твое, ты человек свободный, в свободной стране живешь, в одной из самых свободных стран, если не самой свободной. А относительно твоих обобщений я замечу, что ты зря обобщаешь. Мало тебя партия учила…

Е.П.:Вот не люблю, не надо крутить. Что ты хочешь этим сказать?

А.К.:А вот что: я таких людей знал, которые точно так же, как и ты, плевали на продуманную элегантность, а получалось неплохо. И про себя ты придумываешь… Вот знаешь, кто именно такой человек был? Который как бы настолько забил на всю элегантность, что был сама элегантность? Это был Довлатов.

Е.П.:Ну, я бы не сказал, что он забил. Вот забил на всю элегантность художник Зверев, это да.

А.К.:Ну, он бомжем был. И тоже ведь, если присмотреться, был как-то элегантен!

Е.П.:Ну уж я не знаю, какая это элегантность…

А.К.:А такая, что он кирзовые сапоги даже носил стильно.

Е.П.:Я-то его видел в таких пэтэушных ботинках, без шнурков.

А.К.:А я его видел в кирзовых сапогах. И вот так выглядел! Знаешь, что я тебе скажу, Жень? Одаренные люди неэлегантными не бывают.

Е.П.:Это верно, но дело в том, что ведь Василий-то Павлович поддерживал стиль вполне сознательно, а не то что ему это было все равно…

А.К.:Правильно, я ж говорю, бывают такие люди, которые просто не могут одеться непродуманно. А Вася из этого вообще идею сделал.

Е.П.:Сделал идею. В его сочинениях нетрудно найти множество мест, где описано, как одеты люди, описано со значением. Например, он описывает какого-то известного поэта, называя его, извини, «дурно одетый марксистский пиздючок, весь пропахший ссаками»…

А.К.:Думаю, что это портрет.

Е.П.:Под такое описание многие советские писатели подходили. И вот за это Васю всякая критика, и советская, и антисоветская, порицала. Советская ругала за то, что он тряпичник, барахольщик, что он западник и преклоняется, обязательно у него марка рубашечки указана. И за это же, в сущности, его порицало суровое диссидентство: тут народ страдает, а он…

А.К.:Даже более строго порицало, чем советская критика.

Е.П.:Ну, может быть, и более строго. Советская власть, я думаю, вот почему на самом деле его порицала: она вообще боялась реалий.

А.К.:Несанкционированных? «Как в жизни»?

Е.П.:Она боялась любых реалий. Я сейчас тебе пример приведу. Казанский же человек Роман Солнцев мне жаловался. Он печатался при советской власти вовсю, но как же его мучили редакторы в «Молодой гвардии», где он издавался! Например, он пишет «налил стакан кисленького винишка “Мицхет”», а ему — убрать «Мицхет» и написать «налил стакан сухого белого вина». Почему-то у них были секретами все реалии жизни.

А.К.:Ну, это понятно почему. Потому что ты либо описываешь жизнь со всеми реалиями, с названиями и так далее, либо ты описываешь союзписательскую херню, никакого отношения к жизни не имеющую, а придуманную особыми писательскими головами. Они хотели, чтобы все описывали союзписательскую херню.

Е.П.:То есть вымышленный мир, где какие-то вымышленные советские люди ходят не в рубашках таких-то или таких-то, а ходят в некой мистической вообщеодежде советского человека. Ты прекрасно помнишь, как выглядела толпа в пятидесятых годах, — сейчас она резко отличается: это, во-первых и в-главных, серо-черный цвет, во-вторых, всё одинаковое, как форма. Вот сейчас, какая ни была бы жизнь отвратительная, но одно уж точно хорошо — разноцветье…

А.К.:Давай мы вернемся вот к чему. Итак, Вася стал стилягой. А как он стал стилягой? Я считаю, что в два этапа… Нет, в три. Первый этап — оркестр Олега Лундстрема, джаз репатриантов из Шанхая приехал в Казань. Вася их увидел — а музыку такую он уже слышал по радио, на пластинках довоенных — и тут он увидел, как выглядят люди, соответствующие этой музыке, причем это же были почти свои люди, русские. Ведь это же был не Дюк Эллингтон, про которого Вася уже что-нибудь, может, знал, имевший имя-прозвище Дюк — то есть «герцог» — за благородство, который, как известно, дважды не надевал один костюм, а костюмы шил исключительно на заказ у одного портного, а когда этот портной умер, он продолжал носить эти костюмы независимо от моды; и не красавец Каунт («граф») Бэйси в безумно дорогих шмотках! Нет, Вася увидел русских шанхайцев — да еще где? В Казани. Где они, будучи русскими людьми, уже вовсю жрали водку, а в залог, если не было денег, оставляли дорогие, но сношенные фирменные шмотки. И вот возникает история верблюжьего пальто, описанная Васей, — как он купил в комиссионке верблюжье американское пальто, которое сдал один из лундстремовских музыкантов, как доносил его до марлевого состояния и не хотел с ним расставаться…

Е.П.:Это первый этап?

А.К.:Да. Вася впервые увидел то, что из него сделало стилягу. Второй этап — когда он приехал в Ленинград. Все эти много раз описанные им ветры Невского проспекта, задувающие с Запада, да? А на самом деле он, будучи человеком талантливым, в Питере немедленно сошелся с такими же талантливыми молодыми людьми. Вот этот вошедший в историю детдом ахматовский… А они, в свою очередь, будучи талантливыми молодыми людьми, были обязательно, это неизбежно, питерскими стилягами. Это второй этап. Вася почувствовал нечто новое: ну, шанхайцы понятно, они приехали хрен его знает откуда, Шанхай, но вот он, Питер, русский город, Ленинград — а совершенно другая, не советская имеется жизнь, совершенно по-другому, не по-советски выглядят некоторые люди. И там, почти в это же время, формировался почти что вечный, в высоком смысле, Васин антипод — Бродский Иосиф Александрович.