Белый Доминиканец

«Это голова Медузы», говорю я себе, но при этом чувствую, что мой разум отказывается служить мне. И тогда я прибегаю к последнему средству, которое гласит: «Не противься злу!». Я больше не оказываю сопротивления и погружаюсь в бездну полного паралича воли. В это мгновение я так ослабеваю, что не могу более управлять своим телом; мои руки срываются с карниза, я падаю на головы и плечи толпы.

Как я вернулся к воротам моего дома, я не знаю. Детали подобных странных происшествий часто ускользают от нашего восприятия, или навсегда исчезают из памяти, не оставляя следов.

Я, должно быть, как гусеница проскользил по головам сомкнувшихся паломников! Я знаю только, что в конце концов я оказался в нише ворот, не в состоянии двигаться назад или вперед, но статуя пропала у меня из виду, и поэтому я не испытывал больше на себе ее колдовского влияния. Магический заряд толпы проходил мимо меня.

«В церковь!» раздался призыв из сада, и мне показалось, что это был голос старика: «В церковь!». «В церковь! В церковь!» — переходило из уст в уста. «В церковь! Дева Мария повелела так!», и вскоре все слилось в один многоголосый спасительный вопль, который разрядил напряжение.

Чары развеялись. Шаг за шагом, медленно, как гигантское стоногое мифическое чудовище, высвободившее голову из петли, толпа двинулась назад из прохода.

Последние в толпе окружили старика, протиснувшись мимо меня, и стали отрывать лоскуты от его одежды, пока он не остался почти голым. Они целовали их и прятали как реликвию.

Когда улочка обезлюдела, я направился к акации, утопая в разбросанных повсюду цветах.

Я еще раз хотел прикоснуться к месту, где покоился прах моей возлюбленной. Я ясно чувствовал: это в последний раз.

«Неужели я тебя снова не увижу, Офелия?! Ни разу больше!» — спрашивал я в своем сердце. — «Один единственный раз я хотел бы увидеть твое лицо!». Порыв ветра доносил из города: «Будь благословенна, царица милосердия!». Невольно я поднял голову.

Луч несказанного света осветил статую.

На крошечное мгновение, такое короткое, что удар сердца по сравнению с ним показался мне человеческой жизнью, статуя превратилась в Офелию и улыбнулась мне. Затем снова засиял на солнце каменно и неподвижно золотой лик статуи богородицы.

Я заглянул в вечное настоящее, которое для обычных смертных является лишь пустым и непонятным словом.

XIV. Воскресение меча

Незабываемое чувство охватило меня, когда я однажды решил взглянуть на наследство моего отца и наших предков. Я обследовал этаж за этажом, и мне казалось, что я спускаюсь от столетия к столетию в средние века.

Искусно расставленная мебель, выдвижные ящики, полные кружевных платков; темное зеркало в сияющей золотой раме, в котором я увидел себя, молочно-зеленого, как призрак; потемневшие портреты мужчин и женщин в старинных убранствах, чей внешний вид менялся в зависимости от эпохи, — во всех лицах было явное семейное сходство, которое иногда, казалось, ускользало, когда блондины становились брюнетами, чтобы затем опять снова прорваться к совершенству изначального образца, как будто сам род вспоминал о своем истоке.

Золотые, украшенные драгоценностями коробочки, некоторые из которых сохраняли остатки нюхательного табака. Казалось, еще вчера ими пользовались.

Перламутровые шелковые стоптанные дамские туфельки на высоком каблуке странной формы, которые, когда я их поставил вместе, вызвали в моем воображении юные женские образы: матерей и жен наших предков. Трости из пожелтевшей резной слоновой кости; кольца с нашим гербом, то крошечно маленькие, как для детских пальчиков, то снова такие большие, как будто их носил великан. Сюртуки, на которых ткань от времени так одряхлела, что казалось, дунь на нее — она рассыплется.

В некоторых комнатах пыль лежала таким слоем, что я утопал в ней по щиколотку, и когда я открывал дверь, из этой пыли образовывались горки. Под моими ногами появлялись цветочные орнаменты и морды зверей, когда я, шагая, очищал от пыли лежащий на полу ковер.

Созерцание всех этих вещей так захватило меня, что я недели мог проводить среди них. Иногда знание, что на земле кроме меня живут еще какие-то люди, полностью покидало меня.

Однажды, еще мальчишкой, учась в школе, я посетил маленький городской музей, и помню, какое сильное утомление и усталость вызвало у нас осматривание многих старинных, внутренне нам чуждых предметов. Но насколько здесь все было иначе! Каждая вещь, которую я брал в руки, хотела мне что-то рассказать; ее собственная жизнь струилась из нее. Прошлое моей собственной крови было в каждом предмете и становилось для меня странной смесью настоящего и прошедшего. Люди, чьи кости давно разложились в могилах, продолжали дышать здесь. Мои Предки, чью жизнь я продолжаю носить в себе, жили в этих комнатах. Их существование начиналось здесь с крика грудного ребенка и заканчивалось хрипом смертельной схватки, они любили и печалились здесь, веселились и горевали, их сердца были привязаны к вещам, которые и сейчас стоят здесь, такими, какими они их оставили. И эти вещи снова начинают таинственно шептать, когда я дотрагиваюсь до них.

Здесь же был стеклянный угловой шкаф с медалями на красном бархате, золотыми и до сих пор блестящими; с почерневшими серебряными лицами рыцарей, словно умерших. Все они были положены в ряд, каждое с маленькой табличкой, надпись на которой поблекла и стала неразборчивой, но страстное желание исходило от них. Пристрастия, которых я раньше никогда не знал, навалились на меня, льстили и вымаливали: «возьми нас, мы принесем тебе счастье». Старое кресло с чудесными резными подлокотниками — само почтение и спокойствие, манило меня помечтать в нем, говоря: «Я хочу рассказать тебе истории старины». Потом, когда я ему доверился, меня одолела какая-то мучительная, старческая, бессловесная тоска, как будто я сел не в кресло, а окунулся в тяжесть древних страданий. Мои ноги отяжелели и одеревенели, как будто парализованный, который здесь сидел целое столетие захотел освободиться, превратив меня в своего двойника.

Чем ниже я спускался, тем мрачнее, суровее и беднее была обстановка. Грубый, крепкий дубовый стол; очаг вместо изящного камина; крашеные стены; оловянные тарелки; ржавая железная перчатка; каменный кувшин; затем снова комнатка с зарешеченными окнами; разбросанные всюду пергаментные книги, изгрызенные крысами; глиняные реторты, использовавшиеся алхимиками, железный светильник; колбы, в которых жидкости выпали в осадок: все пространство было наполнено безотрадным светом человеческой жизни, обманчивыми надеждами.

Вход в подвал, в котором должна была находиться хроника нашего перво-предка, фонарщика Христофора Йохера, был закрыт свинцовыми дверями. Попасть туда не было никакой возможности.

Когда мои исследования нашего дома закончились и я, сразу после долгого путешествия в царство прошлого, снова пришел в свою комнату, меня охватило чувство, что весь с головы до кончиков пальцев я заряжен магнетическими влияниями. Древняя атмосфера нижних комнат сопровождала меня как толпа призраков, вырвавшихся на свободу из тюремных стен. Желания, не исполнившиеся при жизни моих предков, выползли на дневной свет, проснулись и стремились теперь ввергнуть меня в беспокойство, одолевая мои мысли : «Сделай то, сделай это; это еще не закончено, это выполнено наполовину; я не могу уснуть, пока ты вместо меня этого не сделаешь!». Какой-то голос мне нашептывал: «Сходи еще раз вниз к ретортам; я хочу рассказать тебе, как делают золото и приготавливают философский камень; сейчас я это знаю, тогда же мне не удалось это, потому что я слишком рано умер», — затем я услышал снова тихие слова сквозь слезы, которые, казалось, исходили из женских уст: «Скажи моему супругу, что я всегда, вопреки всему, его любила; он не верит этому, он не слышит меня сейчас, потому что я мертва, тебя же он поймет!» — «Отомсти! Преследуй ее! Убей ее! Я скажу тебе, где она. Не забывай меня! Ты наследник, у тебя обязанность кровной мести!» — шипит горячее дыхание мне в ухо, и мне кажется, что я слышу звон железной перчатки. — «Иди в жизнь! Наслаждайся! Я хочу еще раз посмотреть на землю твоими глазами!» — понуждает меня зов парализованного в кресле.