Ому

Вознамерившись занять в доме более приятное положение тестя, он без обиняков предложил своих двух дочерей в жены, но в качестве таковых от них вежливо отказались; наши искатели приключений, хотя и не прочь были поухаживать, не хотели связывать себя матримониальными узами и не прельстились даже столь блестящим родством.

Подданные Тонои рыбаки из рощи были жалкими созданиями. Вдалеке от отеческих забот миссионеров, они предавались лени и всякого рода порокам. Бродя утром по опушке, вы то и дело натыкались на них; одни дремали в пирогах, вытащенных на берег в тень кустов, другие лежали под деревом и курили, а еще чаще играли в камешки, хотя трудно сказать, что, кроме небольшого количества табаку, могло служить ставками в их примитивных играх. Были у них и другие нехитрые развлечения, по-видимому доставлявшие им большое удовольствие. Что касается ловли рыбы, то ей они уделяли лишь ничтожную часть времени. В общем же это был веселый народ, живший в бедности и безбожии.

Тонои, старый греховодник, каждое утро обязательно играл в камешки, прислонившись к упавшему стволу кокосовой пальмы, причем седовласый шулер-туземец постоянно обжуливал его и отбирал половину табаку, который он получал от своих друзей плантаторов. Под вечер он брел обратно к их дому, где проводил время до утра, то покуривая, то подремывая, а иногда разглагольствуя о злополучной судьбе рода Тонои. Но подобно другим беспечным, выжившим из ума старикам, он обычно бывал совершенно доволен своей привольной жизнью на всем готовом.

В общем долина Мартаир была самым спокойным местом, какое только можно вообразить. Если бы удалось заставить москитов убраться, то провести там август было бы очень приятно. Однако, как вскоре увидит читатель, Долговязому Духу и мне не повезло, и нас ждало иное.

Глава 53

Земледелие в Полинезии

Плантаторы оба были прямодушные парни, но во всем остальном совершенно не походили друг на друга.

Один был высокий крепкий янки с желтоватым удлиненным лицом, родившийся в лесной глуши штата Мэн, другой — низенький лондонец, который, впервые открыв глаза, увидел Монумент. [100]

Зик, янки, гнусавил, подобно треснувшей виоле, а Коротышка (как называл его товарищ) произносил слова, как настоящий кокни. [101]Он, хотя и не принадлежал к числу самых высоких людей в мире, был красивым парнем лет двадцати пяти. На его щеках играл прекрасный англо-саксонский румянец, ставший еще гуще от бродячей жизни; он смотрел на божий свет широко раскрытыми голубыми глазами, а на голове у него вились густые светлые волосы.

Зик красотой не отличался. Уродливый, сильный человек, он мог справиться с любой физической работой; и это было все. Глаза ему служили, чтобы смотреть, а не строить глазки. По сравнению с лондонцем он казался серьезным и довольно молчаливым, но, несмотря на это, в нем таилось много доброго старого юмора. В остальном он отличался прямотой, добродушием, умом, решительностью и, подобно Коротышке, полной безграмотностью.

Эта пара, хоть и представляла несколько странное сочетание, прекрасно ладила между собой. Но так как никогда не бывает, чтобы при объединении двух человек для совместного дела один из них не взял верха над другим, то в большинстве случаев распоряжался Зик. Заразившись от него, Коротышка тоже проникся духом несокрушимого трудолюбия и бог весть какими идеями насчет способов сколотить состояние при помощи их плантации.

Нас это сильно беспокоило, ибо мы без всякого удовольствия предвкушали, как наши хозяева на своем собственном примере будут учить нас работать не щадя сил. Но теперь было слишком поздно жалеть о содеянном.

В первый день, благодарение судьбе, мы ничего не делали. Считая нас пока что гостями, они несомненно думали, что было бы неделикатно предложить нам работать, прежде чем наше прибытие не будет должным образом отпраздновано. На следующее утро, однако, оба плантатора имели деловой вид, и нам пришлось взяться за работу.

— Ну, ребята, — сказал Зик, выбивая после завтрака трубку, — надо приступать. Коротышка, дай вот ему, Питеру (доктору), большую мотыгу, а Полю другую, и пошли.

Коротышка направился в угол, принес оттуда три мотыги и, беспристрастно распределив их, зашагал вслед за своим компаньоном, который пошел вперед с чем-то вроде топора в руках.

Мы на мгновение остались в доме одни и обменялись испуганными взглядами. Мы оба были вооружены большими неуклюжими дубинами с тяжелым плоским куском железа на конце.

Металлическую часть орудия, специально приспособленную к девственной почве, привезли из Сиднея, палки, вероятно, изготовили на месте. О так называемых мотыгах мы слышали и даже видели их, но те были совершенно безвредными по сравнению с орудиями, которые мы держали в руках.

— Что нужно с ними делать? — спросил я у Питера.

— Поднимать и опускать, — ответил он, — или еще как-нибудь размахивать ими. Поль, мы попали в переделку… Слышишь? Они зовут нас. — И, взвалив мотыги на плечи, мы двинулись в путь.

Мы направились к дальнему концу плантации, где земля была частично расчищена, но еще не взрыхлена; теперь Зик и Коротышка принимались за эту работу. Когда мы остановились, я спросил, почему они не пользуются плугом; почему бы не поймать молодого дикого бычка и не приучить его тащить плуг?

Зик ответил, что, насколько он знает, нигде в Полинезии крупный рогатый скот для этой цели не применяется. Что касается мартаирской почвы, то в ней повсюду очень много переплетающихся между собой корней, и ни один плуг ее не возьмет. Для такой земли годятся только тяжелые сиднейские мотыги.

Итак, работа ждала нас; но прежде чем приступить к ней, я попытался вовлечь янки в дальнейший дружеский разговор о характере девственных почв вообще и почвы долины Мартаир, в частности. Такая хитроумная уловка оживила Долговязого Духа, и он стоял рядом, готовясь вступить в беседу. Но все, что наш приятель счел нужным рассказать по поводу обработки земли, относилось лишь именно к той части плантации, где мы находились; сообщив нам по этому вопросу достаточно, чтобы мы могли с наибольшим успехом взяться за работу, он сам приступил к ней, а Коротышка, глядя на товарища, последовал его примеру.

Местами из земли выступали низко обрубленные стволы кустарника, который когда-то рос там сплошной чащей. Казалось, их намеренно оставили торчать, чтобы было за что ухватиться при вытаскивании корней. Разрыхлив твердую землю многочисленными ударами мотыги, янки принялся выдергивать один из корней; он крутил его то туда, то сюда, дергал, вертел, а затем стал тянуть в горизонтальном направлении.

— Ну же, помогите! — воскликнул он, наконец.

Мы подбежали и ухватились все вчетвером. От наших усилий земля дрожала и судорожно корчилась, но упрямый корень все не поддавался.

— Проклятие! — крикнул Зик. — Надо было захватить из дому веревку; сбегай за ней, Коротышка.

Мы привязали веревку, ухватились за нее на некотором расстоянии друг от друга и снова стали тащить.

— Затяни-ка песню, Коротышка, — сказал доктор, становившийся общительным при более коротком знакомстве.

Среди матросов такой способ облегчения работы, если она представляет какую-либо трудность, дает прекрасный результат. Поэтому, желая по возможности поддержать хорошее настроение, Коротышка начал «Были ли вы когда-нибудь в Дамбартоне?» — чудесно подбадривающую, но несколько непристойную хоровую песню матросов, ходящих на шпиле.

Наконец, янки охладил его энтузиазм, крикнув в сердцах:

— К черту твое пение! Умолкни и тяни.

Мы тянули в самом унылом молчании; наконец, рванув так, что у нас затрещали кости, мы вытащили корень, а сами весьма неизящно плюхнулись на землю. Доктор, совершенно обессилевший, оставался лежать; пребывая в обманчивой уверенности, что после такого подвига нам разрешат прервать работу, он снял шляпу и стал обмахиваться.