Клон

А жизнь, что предстояла после, скрывала когти, клыки, гортанные крики и смрад бэтээра, который будет гореть неподалеку, совсем недалеко от дома, но пока видение это, самое реальное будущее, было посчитано мной за изгибы и вывихи сна. Если бы я мог, то закричал бы, но не сделал этого. Тогда бы она открыла глаза и я не ушел бы на вокзал, потому что таких глаз больше не будет.

От времени можно отстраниться зеркалами и какими-то хитрыми экранами, что удавалось академику Козыреву, но я мог укрыть ее от времени только собой и потому прижался крепче, а когда она уснула неотвратимо и жутко, встал, оделся и вышел.

Грозного я почти не помню, только снег кругом, а это случается в здешних краях так редко.

Страшилки о Чечне по телевизору проходили мимо моих ушей, газеты я читал от случая к случаю, пока не попалась мне рукопись Феди Великосельского. Он про край этот кошмарный собирал все что мог и уже получил договор из «Экстра-пресс». Оставалось только самому съездить еще раз, чтобы выяснить важное. И этот раз стал для Феди последним. Сердце мое к тому времени ожесточилось, как и у многих прочих. Только вот в этом тексте я нашел не что иное, как адрес того самого дома.

Показания беженцев, дезертиров, оперативников, пленных. Я прочел это трижды или четырежды, но более ничего. Только сбивчивое описание побоища. Имена свои дававшие показания скрывали, назывались только те, кого уже не было в живых. И коли адрес тот был дан, значит, иллюзий не оставалось. Само событие происходило по другому адресу, а этот упоминался прилагательно. «В субботу двадцать седьмого апреля у соседей, по адресу… была свадьба. Женили сына. (Это ее брата.) Все шло нормально. Вечер подходил к концу. Последние гости расходились по домам, аппаратуру дискотеки стали заносить во двор. Я пошла домой, чтобы переодеться, но через две-три минуты услышала скрип тормозящей машины. Выбежав на улицу, я увидела, как по трассе мимо нашего двора с большой скоростью мчатся белые „Жигули“, а за ними тащится по земле юноша, которого держат из полуоткрытой задней двери автомобиля за руки.

Ярко горел фонарь, все было прекрасно видно. Кто еще не ушел, побежал следом за машиной. Юношу наконец выбросили на трассу, и его подобрали, а машина, развернувшись, на огромной скорости повернула назад. Выруливала на людей, они отскакивали и кидали камни. Так машина гонялась минут пять по дороге, и камни все бросали.

Я забежала в дом, позвонила председателю местного Совета и в милицию. Мы кое-как затолкали парней во двор и закрыли калитку. Тут „Жигули“ остановились, и милиция подъехала, и двое парней с окровавленными лицами стали рваться во двор, но их не пускали. Подъехал председатель местного Совета, и один из парней, узнав его, мазнул ему кровью по лицу. „Это будет твоя кровь“, — сказал он. Милиционеры оттащили его, и председатель пошел в дом умыться. Но когда вышел, его ударили в лицо, и опять милиция вмешалась. А потом милиция до утра записывала показания.

На следующий день, в воскресенье, в шесть часов, я вышла во двор, и как раз в это время к дому подъехало множество машин, и из всех выскочили люди. Одни побежали к дому напротив, а остальные ворвались к нам. В руках у них я увидела ножи и пистолет. Я забежала в дом и заперла дверь за собой. Потом я услышала, как бьют стекла, ломают дверь в доме напротив и крики „Что вы делаете?“ Вся улица уже была запружена машинами с чеченцами. Мимо проезжал русский в „Жигулях“, его выкинули из машины, автомобиль перевернули. Весь этот кошмар длился минут десять. Потом все сели в машины и уехали. Подъехала милиция, люди высыпали из домов и стали кричать. Тут стала возвращаться вся эта автоколонна с бандитами. Но, не доезжая до нас, они свернули, а милиция все ходила вокруг, все осматривала, и тут я поняла, что все мы тут беззащитны и всех нас раздавят. Через десять минут был второй налет на соседский дом. Теперь уже были грузовики и еще больше людей. Добив, кто еще оставался, они снова уехали. Много стреляли в воздух. Заперев ворота и дом, мы убежали и спрятались в кустарнике. Потом, когда все утихло, вернулись за деньгами и документами. И тогда-то я увидела Кольку, новобрачного. Он висел на фонаре, поворачиваясь вокруг оси, и я бросилась, чтобы вынуть его из петли, но оказалось, уже поздно. Живот его был распорот, и кишки вывалились наружу. Я никогда не видела кишок человеческих, мне показалось, что это кровавые какие-то черви, и я потеряла сознание».

Я выронил брошюрку.

Шел декабрь, приближался Новый год, и наши войска опять входили в Чечню. Тогда-то я и решил ехать в Грозный. Я не знал, жива ли она. Более того, я не знал, доберусь ли до этого дома. Не знал, цел ли он. Но наступает в жизни миг, когда карьера, деньги, дом, благополучие, смешное перестают существовать, и остается только Любовь. И вся эта история только о Любви и ни о чем больше. Ибо огонь, смерть, течение рек и их стремление к океанам, города и дороги, птицы и звездная пыль есть вещи прилагательные к Любви. Ибо не будет ее — и рассыплется все сущее в прах…

Старков

То, что произошло сейчас, было для Старика большой ошибкой, последствия которой могли оказаться фатальными. То, что его отозвали из Чечни, уже было рискованно, и большие люди в Москве долго решали, делать это или нет. Работа, которую он выполнял, информация, которую получал напрямую от источника, занимавшего такую должность в чеченских спецслужбах, не могла быть предметом торга и риска. Война заканчивалась, но источник оставался. То партизанское побоище, в которое страна втягивалась на многие годы, если не на десятилетия, требовало информации, и Старков должен был до последнего мига, до крайней возможности держать эту связь.

Через фильтрационный пункт, в котором работал Славка, должен был пройти некто. Подполье чеченцев на территории России было в основном отслежено, выявлено и взято под контроль. Его можно было ликвидировать эффективно и быстро. Час еще не пришел. У начальников духа не хватало. Но сейчас тот случай, когда нужно брать врага немедленно, и в лицо его знал только Старков. Поселок мог быть блокирован, и, если бы что-то не получилось, привлекались все силы для взятия живым этого персонажа. Естественно, персонаж не один. Его должны были прикрывать и лелеять во время всего карантина и после, и то, что Славка таким банальным образом прокололся с этой бараниной под чесноком, было необъяснимо и могло быть отнесено только к степени крайней усталости. Но если бы он не ошибся, то эвакуировался бы и потихоньку вернулся к горам и оружию. Теперь делать этого было нельзя, и блистательную долголетнюю операцию можно было считать проваленной. А для Старкова это был конец в полном смысле этого слова. На него вешались все грехи и собаки, тем более что не был он чист перед законом и страной, и то, что делалось, называлось искуплением вины.

Сколько в поселке агентов с той стороны и кто они, оставалось только догадываться, но то, что все они славянской крови, не вызывало сомнений. А пока он сидел в лесопосадках на окраине и по мобильнику вкратце объяснял ситуацию тем, кто должен был его эвакуировать. Можно было подождать, что-то исправить, но Старик уже сорвался с болтов.

Забирали его на милицейских «Жигулях». Начальнику райотдела позвонили из ФСБ, объяснили тактично, что товарища из ФСБ нужно быстро и скрытно вывезти из города и доставить на ближайший военный аэродром, при этом эфэсбэшники весьма туманно объясняли, что это за человек. Звонок был от оперативного дежурного.

Старков ждал милицейскую «пятерку» белого цвета, и когда машина появилась, собрался выходить из укрытия — канавы, которую он забросал ветками и листьями. При этом он видел часть дороги и мог выползти и перекатиться в кустарник, откуда до соснового леса метров пятьдесят. Только он остался. Все было как бы нормально. Мигалка, вышел мент в камуфляже, попинал скат, сделал движение к посадкам. Еще один в цивильной форме и еще один за рулем. По тому, как они озирались, было видно — ждут. Но «пятерка» — синяя. Более того, за время проживания в общежитии и скитаний по здешним достопримечательностям он такой машины не видел. А все запоминать — это рефлекс, способствующий выживанию. Впрочем, могли прислать машину из соседнего района. Но…