Клон

— Ты что, сука?

— Хрена вы работаете грубо? Заберите его отсюда.

— Кого его?

— Стукачка вашего!

— Что?!

— Учить надо лучше. Инструктировать.

Бомжа отладили дубинками. Уходя, нас всех подняли, поставили лицом к стенке и отладили по спинам и мягким местам.

Бомж притих и сник.

— Ты, брат, так больше не делай, — попросили его карачаи. Сначала один, потом другой. — Больно.

— Идите вы все…

Он отвернулся от нас, присел в углу.

Вечером в камеру принесли полбуханки хлеба и по кружке воды. Вода была нечистой. Меня вызвали первого и посадили во дворе в «воронок». Там были только двое солдат. По пути в СИЗО, а ехали мы в Чернокозово минут двадцать пять, они по разу пнули меня по ногам. Не больно. Так, чисто рефлекторно. Потом был обезьянник. Здесь я оказался уже с настоящими чеченами. Их человек шесть маялось под надзором капитана за столом. Теперь захотелось пить по-настоящему. Есть не хотелось. Я попросил воды, и шепот, разговоры, шевеление с нашей стороны решетки стихли. Поднялся со скамейки сержант, посмотрел на меня грустно:

— Вода тебе больше не понадобится. Дадут, конечно, немного во дворе. И закурить дадут.

— А в туалет?

— В туалет можно. Чтобы не вонял.

Щелкнул замок, другой сержант передернул затвор и навел ствол на чеченов, а мой сопровождающий провел меня по коридору, открыл дверь туалета. Смердящий унитаз и обрешеченное окошко. Я справлял нужду медленно, от всей души. На обратном пути он пнул меня сзади. Я обернулся, и тогда он дал мне прикладом по плечу.

— Ты ссы, а головой не верти.

Перед обезьянником он спросил капитана: «Кто это?»

— Шпион.

— С той стороны?

— С этой. Документы паленые. А вообще, кажется, журналист.

— Значит, шпион. Паленые, не паленые.

— А плечо смотрели?

— Нет там ничего.

— А жаль. Больно он на хохла смахивает.

— Не. Питерский. Якобы.

— Ну, ладно. И там всякой сволочи полно.

Потом он ударил меня сапогом сзади, и я влетел внутрь обезьянника.

А потом выпал фарт. Меня отправили в камеру, где я провел неделю. Это оказался одиночный какой-то закуток. Никто меня не опускал и не лечил. Только вот пайка скудная. Конвой больше не бил. Но, вынося парашу — ведро с крышкой, я наблюдал, если повезет, все прелести быта этого учреждения. Припасы мои вместе с одеждой лишней и часами давно числились изъятыми. Бог с ними. Потому что через неделю начались допросы.

Кабинет был маленьким и душным. Как этот капитан здесь работает сутками — уму непостижимо. Конвейер допрашиваемых — отморозки ваххабитские, дезертиры, пленные, праздношатающиеся и товарищи по работе, с бумагами и просто так. Глаза у капитана красные, с отражением бессонницы, крепчайшего чая, коньяка, и шестижильное терпение прет ото всюду. Участь белого человека.

— Фамилия, имя, отчество.

— Перов Андрей Иванович.

— Место жительства.

— Ленинград, улица Ударников, дом два, квартира шестнадцать.

— Место работы.

— Журналист.

— Какой газеты?

— «Городские ведомости».

— Зачем поехали в Чечню?

— В служебную командировку.

— Аккредитация есть?

— Надеюсь получить на месте.

— Цель командировки?

— Сбор материалов о питерских гражданах на войне.

— Конкретно.

— ОМОН, ВВ, армия.

— И где?

— Что где?

— Где вы их хотели найти?

— Земляков?

— Их самых.

— На месте определиться.

— Ага.

— Что — ага?

— А то и ага. Где такие красивые документы сделал?

— Не понял.

— Паленые они. Паспорт твой и ты — это ты. А командировка, удостоверение, аккредитация в правительство СПб — паленые. Вот факс из газеты. Номер удостоверения зарегистрирован за неким Великосельским, коллегой их, погибшим недавно. Знали такого?

— Федя, друган мой был.

— И что? По местам боевой славы решил отправиться? Журналистское расследование проводить?

— Нет.

— Документы как сделал?

— Да что их делать. Доллары делают, а тут штампики дурацкие.

— Сделано мастерски. Деньги платил?

— Портвейном рассчитался.

— Ладно. Допускаю. Приключения ищешь?

— Нет. Человека.

— Какого?

— Женщину.

— Какую?

— Свою.

— Где она?

— В Грозном жила.

— И я там жил.

— Поздравляю.

— Ты дурак?

— Наверное.

— В каком районе жила?

— Черт знает.

— А ты был там?

— Был.

— И где это?

— Там сад.

— Что, дерево и памятник?

— Нет. Сад абрикосовый, гастроном, аптека.

— Улица какая?

— Свечная.

— Нет такой улицы.

— Свечная. Или Стеариновая.

— Парафиновая, может?

— Точно. Рядом. А та — Индустриальная.

— Что точно?

— Парафиновая.

— Или Индустриальная?

— Индустриальная.

— Трамвай какой?

— «Двойка».

— А может, «шестерочка»?

— Нет, «двойка». Я на нем ездил.

— Куда?

— На Центральный рынок.

— Зачем?

— За елкой.

— И за Микки-Маусом?

— Новый год был.

— Какой?

— Не помню. До войны.

— До которой?

— До первой.

— А потом что?

— Потом я брошюрку прочел.

— Какую?

— Про зверства боевиков.

— И что? Подумал еще года три и поехал?

— Нет. Сразу и поехал. Когда Федю привезли и омоновец мне его документы передал.

— Как фамилия, при каких обстоятельствах?

— В «стекляшке». Водку пить со мной побрезговал. А потом сказал, где Федя лежит.

— И где он лежит?

— Лежал. В Военно-медицинской академии. В морге.

— А что же не выпил с ментом?

— А для него журналисты хуже жидов. Выродки.

— Мудро. И что Федя?

— Со следами пыток и спермой в кишках.

— Как и следовало ожидать. Масюк не знаешь?

— Нет. Питер город периферийный, областной.

К тому времени пошли седьмые сутки моего содержания под стражей. Мне все уже осточертело. За неделю дважды водили на прогулку. Одного. Запросы сделаны, личность идентифицирована, осталось решить — то ли пинком под задницу, то ли еще попрессовать на нарах для профилактики.

— Как тебе условия содержания?

— А почему одиночка?

— Чтобы не общался ни с кем. Ты же шпион.

— Я?

— Ну не я же.

— Чем докажете?

— А я доказывать не буду. Я тебя расстреляю.

— За что?

— За подозрение в шпионаже. Может, ты и честный дурак, но у нас время дорогое крадешь. Так что заслужил. Верующий?

— Вопрос веры слишком личный.

— Ты его для себя реши. И пойдем со мной.

— Куда?

— Там увидишь.

Мы вернулись в мою камеру. Капитан присел на нары рядом, вынул пачку сигарет, предложил мне.

— Не курю.

— Тем лучше.

Расстегнув папку, он достал плоскую фляжку, отвинтил крышку, дал мне хлебнуть. Коньяк оказался хорошим, и меня пробрало сразу.

— Еще желания есть?

— Нет.

— Ну, тогда будь мужественным. — Он расстегнул кобуру и вынул свой «Макаров».

— Что, в камере? — принял я условия игры, но отчего-то не очень уверенно.

— Везти тебя куда-то, конвой беспокоить. Ты не думай. У нас это в порядке вещей. Война. Потом приберутся. Кровь замоют.

— А я?

— А ты как бы попал под случайную пулю. Боевика.

Потом капитан встал, отошел к двери, прицелился.

Я смотрел в черный дульный срез.

— Боишься?

— Нет. — Я знал, что он не выстрелит. Он просто спрятал пистолет и отметелил меня сапогами, сбросив с нар. Потом оформил документы, и уже ефрейтор вывел меня на улицу.

— Можно было бы тебе статью триста семь, часть первая.

— Это что?

— Подделка документов. Да мест на нарах маловато. Убийц везут каждый час. А тут ты, дурачина.

— Можно вопрос?

— Только быстро.

— Форма девять и форма семь.

— Справка вместо паспорта. Семь — беженец. Будешь изготавливать?

— Нет. Вы же мне общаться не дали с людьми.

— Чтобы ты потом про ужасы Чернокозово сочинял? Запомни: твой самый большой ужас — это я. Еще раз попадешься, отдам педерастам, а потом сожгу живого в овраге. И друзьям своим — журналистам — передай. Пусть займутся общественно-полезным трудом. Терпение армии не безгранично.