Каменные скрижали

— За Британией тоже числятся тайные темные дела, вся разница лишь в том, что ни один премьер не осмелится сказать о них так в открытую, — с горьким волнением выдавил он, словно обвинял в ответ. — Пусть индийцы расскажут тебе про ткачей, как им пальцы рубили, про убийство семьи последнего Великого Могола, здесь, в Красном форту, майор королевских улан перебил даже малых детей и за это был возведен в пэры Англии. А разжигание свар между арабами, потому что нефть дороже крови? А генерал Темплер, который набирал даяков для борьбы с партизанами в Малайе и расхваливал их за то, что рубят головы пленным?.. Ну, а Суэц, ты же своими глазами видела явное преступление, но кому дело до бедноты, деревушки можно превращать в цель безнаказанно, как на полигоне.

Ее тело у него в руках налилось тяжестью, стало чужим. От этого стало больно, и все-таки это был его долг — защищать мир, в котором живешь, с которым соединяет общность борьбы и творения.

— Если бы я не понимал тебя, любимейший ты мой человек, если бы не был убежден, что твои слова вызваны тревогой за меня и растерянностью, что ты хочешь мне добра и тебе кажется, что ты спасаешь меня, — после того, что я услышал, нам трудно было бы разговаривать…

Он продуманно отмерял слова, держа ее в объятиях, высказать накопившуюся горечь — нелегкое дело.

— Ты ко мне добра, очень добра, но не потому, что у тебя характер покорный, а потому, что действительно думаешь обо мне, об Иштване Тереи, у которого всего одна жизнь. Тебе даже неведомо, имеет ли какую-нибудь ценность то, что я пишу, и все-таки ты веришь в мои способности, а в моем поведении, в моих обращенных к тебе словах и нежных порывах находишь уверенность, что не ошибаешься. Любовь дает тебе силу познания, иногда мне кажется, ты знаешь обо мне больше, чем я сам. Ты предчувствуешь поэта Иштвана Тереи, каким он мог бы стать, если бы соединился с тобой, ты знаешь, как сильна любовь. Ты знаешь свою силу, пылкую готовность преданности… Иногда я по ночам просыпаюсь, потому что мне снишься ты, и я ищу тебя. Горло перехвачено, на губах вкус крови. Я готов кричать, что тебя здесь нет, потому что мной овладевает мысль, что я тебя потерял, что ты отреклась от меня. Маргит, я убежден, что меня никто так не любил, как ты, и никто уже меня так не полюбит, что мне в руки дан неоценимый, неповторимый дар. Если бы тебе сказали! «Чтобы Тереи жил, ты должна умереть», ты ни на миг не поколебалась бы. Ты сказала бы: «Берите меня». А разве может быть большая жертва, чем жизнь? Она понемногу оттаивала, прижималась лицом к его плечу, когда он умолкал, легким прикосновением губ словно просила, чтобы он продолжал говорить на чужом для него языке, она помнила, что этот язык ему чужд, ей не давала покоя мысль, что эти слова по-венгерски звучали бы иначе, наверное, много красивее, и подводили бы ближе к тому, что чаялось постичь, познать, понять до самой глубины.

— Если бы ты просто отдавалась мне, я был бы тебе благодарен, я желал бы тебя, потому что ты для меня прекрасней всех на свете, но это было бы не так много. Это был бы дар, но не такой уж необычайный. Маргит, настоящая любовь — редкостная штука, хотя говорят о ней много и еще больше пишут. Те, кто не испытал ее, готовы поклясться, что ее на свете нет. Ты зрелая умная женщина, у тебя есть профессия, жизненный опыт. Скажи, сколько раз ты любила так, как теперь? Ты сама говорила, что в итоге что-то значат лишь две любви. Одна — давняя… Стенли, любовь самая жаркая, по-девичьи наивная. Неосуществившаяся, не прошедшая испытаний, скорее предчувствие стихии: по шуму поднесённой к уху раковины ты воображала себе океан. Были мужчины в твоей жизни, ты вычеркнула их имена, потому что, как ты сама говоришь, все это лишено было смысла, пока не появился я. Занесенный с другого конца мира, принадлежащий к чужому народу, с трудом выражающий до конца мысль на твоем языке. Ты не знаешь тысяч дел, которые занимают меня, и все-таки, не колеблясь, говоришь: «Это он. Тебя я ждала, одному тебе хочу принадлежать, больше того — хочу помочь тебе стать тем, кем предназначено».

Ее бедро соскользнуло с его колена, она оперла голову на руки, он неясно различал влажный блеск широко открытых глаз.

— Говори, — просила она, — говори.

— В последний вечер в Агре ты сказала, присев ко мне, когда я проснулся, — у тебя на лице я видел бездну доброты и преданности: «Вот бы ты был прокаженный…» Я в ужас пришел, у меня перед глазами возникли обкромсанные, без ладоней и стоп, туловища на колесиках, мычащие попрошайки, которым издали, бросают милостыню. Я рассердился на тебя, крикнул: «Ты что, с ума сошла?» А ты нежно погладила меня и сказала: «Тогда весь свет отрекся бы от тебя. А я не отступилась бы, и вот тогда ты, наконец, уверился бы, что я тебя люблю». Мне это показалось вычурной метафорой, а сегодня я понимаю, что в ней была доля правды, ты способна на это. С глубочайшей, даже болезненной радостью ты могла бы пожертвовать собой сверх всего, что способен выдержать человек, отдать себя расточительно, безрассудно.

— Говори, — шепнула она, когда он умолк.

— Хорошо, Маргит, — положил он руку на ее теплую и дружественную ладонь, — но предупреждаю, тебе будет больно.

— Говори, — выдохнула она, ведя губами по его груди.

— Ты узнала про моих мальчиков и запомнила, что они у меня есть. И купила для Гезы и Шандора разных деревянных зверушек: слонов, буйволов, тигров… Выбирала старательно. Я все помню, и твою дерзкую улыбку, потому что это должна была быть и была неожиданность для меня, ты меня пристыдила, это ты о них подумала, а не я, их отец. Я каждый твой жест помню, помню, как смешно ты морщила нос, проверяя, вправду ли это сандаловое дерево… Коробка игрушек от тебя, но ты — в тени, стало быть — от меня, а тебе радость, что ты дополнила меня, сделала лучше, чем я есть. А теперь ты хочешь, чтобы я уехал с тобой, не колеблясь, отбираешь у детей отца. Маргит, я люблю тебя, но я не хочу из-за тебя терять…

Она дернулась, как рыба, почуявшая вонзившийся крючок.

— Нет, Иштван, нет, — отчаянно крикнула, ударяя кулаками в подушку. — Ведь ты же меня знаешь! Не думай обо мне так дурно. Я одного только хочу, я хочу избавить тебя от судьбы тех, в кино меня трясло, ведь ты мог оказаться одним из расстрелянных, растоптанных или изгнанных, бездомных, которые уходят скитаться с горьким сознанием поражения или недомыслия, с которым довели до разрушения свою любимую столицу. Ты хочешь быть свободным. Художник должен быть свободным, и только в этом я хотела тебе помочь. Я дура, дура. Прости, Иштван. Я никогда не потребовала бы, чтобы ты отрекся от детей. Она ударилась лбом о его ладонь, горячие слезы потекли у него по коже. Он гладил ее затылок, жалея и ее, и себя. И до боли сжал челюсти.

— Но я не хочу, чтобы ты страдала.

— Ты правильно поступил, меня надо бить, когда видишь, что я поступаю бездумно, подло. Я хотела как лучше и только сейчас вижу, что любила недостаточно крепко. Не попомни этого мне. Прошу тебя…

— А я почти как прокаженный, Маргит, по крайней мере, для трети человечества, потому что я оттуда, от красных, ты предпочла бы, чтобы я отрекся от страны, а она там; чтобы я бросил семью, а она там; чтобы я забыл язык, на котором говорят — там… Ты хочешь, чтобы я исцелился через измену. Призадумайся, ведь ты же будешь меня презирать, ты никогда не сможешь мне довериться. Закрадется мысль: «Раз он так многому изменил, как я могу быть уверена, что он и от меня не отречется».

— Не мучь, — простонала она, — я понимаю, что говорила дурно, но в действительности я так не думала.

Он был с ней, она чувствовала его присутствие краешком тела, соприкасавшимся с ним, ее лоб лежал на его раскрытой ладони, и все-таки ей казалось, что он где-то далеко в стороне и слегка презрительно смотрит оттуда, вкушая горечь ошибки.

— Я виноват, Маргит, — сказал он, страдая вместе с ней,— я не должен был тебя любить. Шага не должен был сделать навстречу, не должен был каждым жестом, каждым поцелуем клясться в верности. Я не смог, не сумел отказаться от тебя. И сегодня это мне не под силу. Я так счастлив, что нашел тебя, что для меня есть ты. Не заставляй меня ускорять приход неизбежного часа. Это я должен умолять тебя о снисхождении, потому что, когда говорю: «Останься со мной», я не имею в виду «до последнего часа», часа собственной смерти. А должно быть так… Как последний трус, я стараюсь оттянуть тот недалекий рубеж: через год, через два, — тот порожек, которого мы не переступим вместе. Мне кажется, я хорошо знаю тебя и понимаю тебе цену. Иногда я молюсь? «Господи, сделай ее счастливой», И ведь этим я призываю меч, который ляжет меж нами, это молитва против тебя и против меня самого. Ибо, если я не в силах отринуть, похоронить прошлое, сказать: «Иштван Тереи умер», то умирает отец, умирает венгр, а родится кто-то другой, кому нечего предложить людям, кроме горя и отвращения к самому себе. Ведь тот, кого ты увезла бы отсюда, это был не я, пойми, я сам тоже презирал бы себя… Разве ты можешь быть счастлива с таким человеком?