Каменные скрижали

Он не выпустил ее из объятий.

— Что в ней?

— Не знаю.

— Надо было распечатать, у меня от тебя нет тайн.

— Я распечатала, но там по-венгерски, — выдохнула она, судорожно припав к нему.

Иштван вздрогнул. Освободился от уз ее рук, подошел к письменному столу, поднес желтоватый листок под яркий свет лампы.

„НЕ ВОЛНУЙСЯ ТЧК УЖЕ ВСЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ ТЧК МАЛЬЧИКИ ЗДОРОВЫ ЦЕЛУЮ ИЛОНА“.

— Ну что — нетерпеливо спросила Иштвана Маргит — расскажи..

— Это от жены — односложно ответил он, не поворачивая головы — пишет, что с ней и мальчиками все хорошо, восстание их не затронуло. Нечего рассказывать…..

Она болезненно ощутила разницу, уловила не ухом — биением крови.

— Как хочешь, — ответила, будто во сне, подошла к креслу, расстегнула твидовый жакет, стала раздеваться.

— Погаси свет, — показала рукой, — Мне все чудится, что под окном кто-то стоит.

— Чокидар. Хочет знать, продолжать ли делать вид, что он на страже, или уже можно залечь.

— Потом отвезешь меня, — шепнула она, проверяя ладонью, совсем ли он разделся. Он привлек ее. Вздрогнул, коснувшись твердых остывших грудей, легкой выпуклости лона, отчуждение таяло.

— Нет, нет… Хочу, чтобы ты была рядом, когда проснусь, прежде чем глаза открою, я должен знать, что ты здесь, Маргит…

На какой-то миг возникло страстное желание поверить ей свои тревоги, рассказать о разговоре с Чандрой, о предчувствии опасности, но ее близость затягивала, он прочесывал пальцами ее густые, как весенняя трава, волосы, вел ладонью по спине, как по нагретому солнцем камню на берегу потока, ее дыхание шумело в самое ухо. Чудилось, что он в лесу, вершинами которого играет ветер, Маргит снова стала ему всем миром.

— Какое счастье, — захлебнулся он благодарным чувством, — что я могу так сильно любить.

В посольстве телеграмма от жены произвела сенсацию. Ее сочли доказательством, что дома окончательно затихло, а разрушения не столь велики, коль скоро почта действует исправно.

— Если у тебя дома ничего не случилось, а я был в этом уверен, западная печать специально преувеличивает размеры смуты, — вглядывался в телеграмму Ференц, — значит, и у моих все в порядке. Мои родители живут в нескольких домах от твоего, на Ленинском кольце.

Разговаривали втроем: Юдит, Ференц и он. Иштван силился хоть что-то вычитать на замкнутом лице Ференца, упрямом, с потемневшими от недосыпания веками. Терзается, размышляет, впервые проговорился, что тревожится за родителей. Никогда о них не упоминал, словно бы родился сам по себе и одному себе всем обязан.

— Старик, наконец, вздохнул свободно, ночью пришла декларация Кадара, он вычитал в ней желаемое и ходит гордый, что не хватил через край с восхвалениями в адрес Надя… Трижды повторил мне одну и ту же фразу. „Кто требует вывода советских войск, тот осознанно или неосознанно становится на сторону контрреволюции и ведет дело к потере независимости. Я это предвидел… На мой нюх, от восстания с самого начала воняло контрой.

— Значит, он ничего не понял, — прямо в глаза глянул Ференцу Иштван. — Не уразумел или не хочет уразуметь, почему началась смута, а то пришлось бы кулаком бить в собственную грудь…

— Думаешь, эта кровь пролилась не напрасно? — заколебался Ференц. — Согласен, ошибки были, но уж не такие, чтобы крушить весь аппарат, распускать партию… Кто теперь будет опорой Кадару? Те, кто вовремя спрятался и не был раздавлен толпой? Или повстанцы, стрелявшие в русских? Знаю одно: чтобы управлять страной, мало и тех, и других.

— Зло говоришь, — покачала головой Юдит. — Значит, тебя что-то в этом тексте допекло.

— Меня? — скривился Ференц. — Я предвижу сведение счетов, а как это выглядит, можешь полюбоваться в любой американской газетенке с репортажами из Будапешта. Достаточно кого-нибудь повесить на пару минут, — потом долго можно сокрушаться насчет того, что мы ошиблись, — он провел пальцем под воротником, словно тот, накрахмаленный, был ему тесен.

— Не волнуйся, мы в Индии. Дома постепенно все уладится. Лишь бы чужие руки воду не мутили, — урезонивала Юдит.

— „Свободная Европа“ кинула клич: „Уничтожай заводы, ломай станки, чтобы Россия ничем не попользовалась от твоего рабочего места“. Мило, не правда ли? Сам слышал, — по мнению Ференца, это был решающий довод.

— Ну, и кто поверит? Ведь это означает вредить самим себе, — пожал плечами Иштван.

— Уж тот, кто однажды выстрелил, — нахмурилась Юдит, — и имел на то причины. Самое трагичное — благие порывы, которыми пользуется враг, чтобы нас погубить. От толпы не требуй рассудка, это стихия. В два счета вознесет, в два счета уничтожит.

— Дайте прочесть эту декларацию, — попросил Иштван. — Препираюсь тут с вами, а черным по белому не читал.

— Старик ее наизусть зубрит, а ты сходи к шифровальщику, он тебе копию даст, — сказал Ференц. — Там четко сказано, что мы были на краю пропасти. Запад рассчитывал натравить нас на русских, подстрекал, обещал помочь, а тем временем готовил захват Суэца. Отсюда ясен смысл событий. Начинаю понимать, почему Хрущев так поторопился, ему нужен был мир в Будапеште, он выбил козыри из рук противника, которые пытались навязать план игры. Не уступил Венгрию и не допустил, чтобы у Насера отобрали Суэц.

Они сидели в коридоре на втором этаже, на пышные волосы и тревожное лицо Юдит падал яркий свет. За окном в зное индийской осени плыли нити паутины, садовник убирал скукожившиеся листья. Над красным шалфеем порхали желтые бабочки.

— Что ты имеешь в виду под словами „не уступил Венгрию“? — нахохлился Тереи. — Венгрия не ложка, за голенище не заткнешь. Не уступил, потому что мы не поддались на происки с Запада, потому что люди не хотят ни фабрикантов в литейках Чепеля, ни помещиков на денационализированной земле. Социализм, какой он ни есть, — это наше собственное дело, не отделимое от независимости.

Ференц склонил голову на плечо и с усмешкой глянул на Иштвана.

— А ты игрок, — выпятил он губу. — Ставишь, значит, на новую конъюнктуру…

— Игрок? Весьма сочувствую, если в том, что у нас творится, вы способны видеть всего лишь игру, а в политиках пешки на доске. Или, черт побери, вы не венгры?

— Может, еще расскажешь, сколько книг у нас выходило до войны и сколько сейчас, самодеятельность помянешь и музеи, открытые для народа? Если так, то я тебе скажу: пиши блокнот агитатора, а не стихи. Пиши-пиши — сделаешься главным редактором „Сабад неп“, — разозлился Ференц.

— Слушай, Иштван, — попыталась Юдит сбить накал страстей, — мне звонил твой протеже художник, хотел удостовериться, есть ли шанс получить стипендию.

— Когда вся Венгрия ходуном ходит, — насмешливо сказал Ференц, — это не самое первоочередное дело…

— Для Рама Канвала — первоочередное. Письмо-то, поди-ка ушло? Главное, чтобы он не терял надежды, они обучены ждать.

Юдит почти с жалостью посмотрела на Иштвана, хотела было что-то сказать, но пожала плечами и вздохнула:

— Так и прождет до следующего воплощения. Добрый ты парень, Иштван, — это „добрый“ прозвучало как „наивный“, а может быть, даже „глупый“.

— Хочу тебе сказать, что зато второй твой протеже, — ехидно начал Ференц, — ну, помнишь, тот, что сбежал с Цейлона….

— Никогда и ни в чем я его не поддерживал.

— Однако он тут осаду устроил, ты его задаривал, деньги одалживал…

— Он напечатал для нас две статьи. И подсунул его мне ты сам, товарищ секретарь…

— Статейки он сдул с наших информационных брошюр. На это он еще способен. Я тебя, Иштван, не виню, однако лучше, чтобы ты знал, кого опекаешь. Он через несколько дней едет в Западную Германию, будет писать оттуда хвалебные репортажи.

— А ты говоришь, он писать не умеет, — отрезал Тереи.

— За него напишут, напишут — лишь бы его подпись была, — выкрутился Ференц. — Ты поэт, тебе подавай истинное искусство, а простую дудку ты презираешь, потому что это наемная дудка, именно так надо было его трактовать. Купили немцы Джай Мотала. Опередили нас.