Страница 16 из 46
– Почему? – наивно спросил Томас, и она влепила ему пощечину за то, что он осмелился говорить.
Его вопрос показался мне забавным, и я не мог перестать улыбаться, чем тоже заработал себе пощечину.
– Наш папочка умер, – не сдавался Томас. – Я не хочу другого папу.
Я окинул его взглядом, восхищаясь его смелостью, но надеясь, что он замолчит. Моему братику было только четыре года, и, очевидно, он еще не научился заботиться о себе в этом доме. Мама злобно хлопнула дверью, а потом ударила Томаса по лицу, приказав отправляться в свою комнату. Он убежал, держась за щеку, а мать схватила меня за горло.
– Хочешь что-нибудь мне сказать? – спросила она. Я почувствовал на лице ее плевок.
Я, как мог, отрицательно покачал головой и закрыл глаза, прежде чем меня настиг сильный удар в ухо. Мать открыла дверь, ведущую на лестницу к подвалу, и бросила меня вниз; в ушах все еще звенело, когда я приземлился внизу, ударившись о пол и стены. Сверху доносился ее крик: «Возвращайся в свою дыру!»
Я проковылял в свою камеру, закрыл дверь и упал на матрас. Правая сторона моего тела была покалечена и словно разбита, особенно в тех местах, на которые я приземлился при полете с лестницы. Я жалел Томаса, который остался с матерью наверху. В такие моменты я был почти рад иметь убежище, пусть даже такое, как моя тюрьма в подвале.
Чуть позже ко мне вдруг вернулась надежда. Может быть, Амани окажется моим спасителем? Хотя папа, в сущности ладивший со всеми, кроме мамы, и недолюбливал его, Амани всегда достаточно хорошо ко мне относился, когда я бывал у тети Мелиссы. Я думал, что, как только он узнает, как мама со мной обращается, сразу сообщит моей тете, что здесь творится, и вместе они помогут мне сбежать. Я помнил, как свирепо тетя Мелисса дралась с мамой в мастерской и как мама боялась ее. Если она придет меня спасать, то шансы на успех были весьма неплохими.
Но когда Амани позднее спустился ко мне в подвал, он не выглядел шокированным от моего состояния и не показал никаких признаков расположения ко мне или просто сочувствия.
Он был высоким, уродливым и жутким. Я хорошо помню родимое пятно около его длинного, толстого носа. Кожа Амани была очень темной, почти черной, а волосы – густыми и вьющимися. Войдя в подвал, он сразу прикрыл нос своей гигантской рукой, чтобы приглушить запах от меня, от матраса и от туалетного ведра. Я уже привык к подобной реакции, потому что все реагировали точно так же, когда входили; даже Уолли иногда сильно тошнило. Запах заставлял маму, Ларри и Барри ненавидеть меня еще сильнее, усиливая их представление обо мне как о каком-то грязном животном неизвестного вида, нарочно издающим такую вонь, чтобы досадить им.
Амани дымил большой сигарой, что, видимо, немного помогало ему справиться с запахом, и разглядывал меня так, будто я был комком грязи, прилипшей к подошве его ботинка. Я осторожно улыбался, надеясь, что он просто изображает ненависть ко мне ради мамы, как всегда поступал Уолли, но в его глазах не было ни намека на сочувствие, только отвращение.
Я был потрясен, когда Амани вышел из камеры, не сказав ни слова, хлопнул дверью и запер ее. Я все еще пытался убедить себя, что он расскажет о происходящем тете Мелиссе, как только ему удастся выбраться из дома, а она приведет кого-нибудь мне на помощь. Но вскоре я осознал, что вызволять меня вообще не входило в его планы. За те несколько минут, что он провел в подвале, рассматривая меня, Амани обнаружил для себя неплохие возможности и намеревался полностью воспользоваться ими.
Чего я тогда не понимал, так это того, что Амани был человеком, который «трахает все, что движется». Он появился в нашем доме, чтобы спать с мамой – или со всеми, с кем еще можно переспать, – и не собирался добровольно рассказывать о своих планах тете Мелиссе. Ему было плевать на мое ужасное положение, на мое состояние; на самом деле, мое заключение натолкнуло его совсем на другие мысли, чем мою мать.
Когда Уолли снова удалось пробраться ко мне в камеру, он рассказал мне немного о нашем новом «отчиме», догадываясь, что меня очень интересует этот вопрос. Не каждый день тебе говорят, что теперь у тебя новый отец.
– Амани приехал из Нигерии, – сказал Уолли, но я понятия не имел, где находится эта Нигерия. Я думал, что это где-то в Шотландии, единственной стране, кроме Англии, о которой я когда-либо слышал. Я поднял брови, чтобы показать свое недоумение. – Это очень жаркая страна, – объяснил брат, – далеко-далеко отсюда, в Африке.
Мне стало любопытно, не солнце ли сожгло лицо Амани в этой жаркой стране, сделав его таким непохожим по цвету на меня, мальчика, чья кожа уже давно не видела дневного света.
– У них там есть слоны, и жирафы, и львы.
Еще он рассказал, что Амани любит целыми днями курить какой-то табак и что я, может быть, уже чувствовал странный запах.
Как только Амани узнал, что я заперт в подвале и никак не могу себя защитить, и понял, что мама будет рада не только позволить ему делать со мной все, что он пожелает, но и понаблюдать за этим, он стал наведываться в подвал достаточно часто. Вскоре звук его шагов приводил меня в такой же ужас, как и шаги матери, Ларри и Барри.
Иногда Амани приходил один, когда в доме становилось тихо. Думаю, все остальные уже спали, когда он рыскал вокруг. Или, возможно, они прекрасно знали, что происходит в это время, но им было абсолютно наплевать. Я слышал, как со скрипом открывается дверь наверху лестницы. Я научился узнавать его шаги так же, как походку остальных. Если я слышал Амани, я знал, чего ожидать. Я лежал с плотно закрытыми глазами, притворяясь, что сплю, но его не беспокоило отсутствие света в подвале, так что я просто зря тратил время на разыгрывание этих спектаклей. Ему было все равно, сплю я или нет. Амани ложился рядом со мной на мерзкий матрас и шептал мне на ухо, чтобы я был «хорошим мальчиком», запуская руку в трусы, если они на мне были, и терся об меня всем телом. Когда он впервые проделал это, я оттолкнул его и затряс головой, показывая, что мне это не нравится и я хочу, чтобы он прекратил. Уолли как-то сказал мне, что никто не имеет права трогать меня в таких местах, и я ему верил. Так что я отбивался и пытался освободиться. Даже в темноте Амани должен был чувствовать, что я сопротивляюсь.
«Не отказывай мне, малыш», – сердито шептал он, хватая меня за гениталии и до боли теребя их. Я не осмеливался снова сопротивляться, потому что Амани был таким же, как мать, – одним их тех людей, которые не терпят неповиновения и не заботятся о том, какую боль причиняют другим при достижении своих целей. Я очень хотел громко закричать, но звук не появлялся, так что я просто лежал неподвижно и надеялся, что будет не слишком больно.
«Если ты кому-нибудь расскажешь об этом, я выколю тебе глаза и отрежу твое хозяйство», – предупредил Амани перед уходом. Но все угрозы были бессмысленны – я не мог разговаривать, так как же я тогда мог рассказать кому-нибудь хоть что-то?
После его прибытия мне дали грязную простыню подходящего размера, чтобы накрыть матрас, и Амани вытирался ей, оставляя после себя мокрое и холодное пятно. Потом он выходил из комнаты, как будто ничего и не было, и закрывал за собой дверь.
Я скоро осознал, что в его понимании меня держали в доме только для его удобства, и мама была счастлива поддержать эту идею. Они с матерью любили вместе спускаться в подвал и насмехаться надо мной и говорить, что я – пустая трата времени и места. Амани быстро перешел от «трений» об меня к тому, чтобы заставлять меня вытворять что-либо перед ним или для него. Я не всегда понимал, чего он от меня хочет, и если не выполнял какое-то из его приказаний должным образом, особенно когда внизу была мать, они оба избивали меня. Казалось, они наслаждаются насилием почти так же, как и сексуальными утехами. После избиения я должен был правильно повторить какое-то действие. Мать оставалась смотреть. Как только Амани заканчивал со мной, он снова бросал меня на матрас, называл «грязным маленьким ублюдком», и они вместе уходили наверх с довольным смехом.