Страница 21 из 40
Но его со мной не было.
Через двадцать минут операционная уже была полна незнакомых людей. Их лица были скрыты под голубыми хирургическими масками. Один из них велел мне лечь на бок и свернуться в клубок. В позвоночник проникла игла. Я почувствовала, как меня протерли антисептиком, и немного погодя – как скальпель разрезал живот. Но боли не было. А потом мне показалось, будто внутри меня бьется рыба, и доктор сказал:
– Это мальчик. Очень красивый.
Я успела увидеть его мокрую черную головку, а потом его унесли. Сестра начала меня зашивать.
– Почему они не разрешают мне увидеть его? – в десятый раз спросила она. – Почему я не могу увидеть собственного внука?
Я в десятый раз объяснила, что в блок интенсивной терапии новорожденных пускают только родителей.
– Но я его бабушка!
Ей пришлось ждать всего неделю. Некоторых младенцев держали там месяцами, в окружении капельниц и аппаратов искусственного дыхания. А я через неделю сказала ей, что Кей достаточно окреп для того, чтобы поехать домой.
– Завтра? – как-то напряженно переспросила она. – Его нельзя везти завтра.
– Но так сказал врач.
Она подвела меня к настенному календарю с фотографиями членов королевской фамилии и показала на дату.
– Завтра буцумецу. Привозить его домой в этот день – плохой знак. Лучше подождать до дня дайтан. Он наиболее благоприятен.
Итак, по мнению свекрови и календаря, везти Кея из больницы домой можно только через три дня – для меня целая вечность.
– Это какой-то предрассудок, – не удержалась я.
Ее глаза потемнели.
– Я привезу его завтра.
Она поджала губы, но решила дальше не спорить – однако долго еще ворчала себе под нос.
Тем вечером, когда я вернулась из больницы, она пришла ко мне в комнату с коробкой.
– Я купила это для Кея, – сказала она. – Чтобы он носил это, когда приедет из больницы.
Я подняла крышку. Там была белая распашонка с лентами.
Еще она принесла корзину для переноски малыша, в которой было несколько подушек и стеганое одеялко с медведями. Я представила, как выношу Кея в этой корзине из дверей больницы. Он будет выглядеть, как маленький паша.
Утром мы поехали вместе – свекровь, Юсукэ и я. Окасан для такого случая надела туфли и строгий костюм. Она осталась у двери блока ИТН, нервно теребя свою сумочку. Мы с Юсукэ вошли в блок, тщательно вымыли руки и лицо, надели халаты и маски. Юсукэ сжал мое плечо:
– Готова?
Под наблюдением медсестер мы переодели Кея из больничной одежды в купленную свекровью распашонку, положили его в корзину и хорошенько укрыли одеялом. Медсестры расчувствовались. Одна даже смахнула слезу.
– О-сэва-ни наримасита, – сказал Юсукэ и низко поклонился.
Врачи и медсестры тоже поклонились и пожелали малышу доброго здоровья.
Юсукэ взял корзину, и мы вышли из блока ИТН. Едва за нами закрылись двери, как окасан подскочила к корзине и выхватила из нее Кея. Она так и несла его на руках – к лифту, по коридорам, к машине. Юсукэ шел радом с ней. Я семенила позади, стараясь не отстать.
* * *
Я не видела ни одного портрета Джорджии О’Киф[8], но на нее впервые обратили внимание именно благодаря тем ее наброскам, где были изображены люди.
В то время, когда она преподавала в Колумбийском колледже в Южной Каролине, она нарисовала дочь одного профессора и подарила ему рисунок. Она любила детей и отчаянно хотела стать матерью, но Стиглиц[9] был против. Он оберегал ее чистый творческий дух и считал, что ребенок будет отвлекать ее от искусства. Кстати сказать, у него-то были свои дети.
И может быть, он был прав. Если бы она забеременела, возможно, мир никогда не увидел бы ее чувственных цветов, ее черепов в пустыне. А если бы их не было, то, может быть, и я в свою очередь не нарисовала бы пенистое море и колючие сосны Японии. Мне нравились ее фотографии – сильная женщина в белом платье, за спиной – бесконечная песчаная пустыня. Я представляла, каково ей было так далеко от дома (она родилась в Сан-Прерии, штат Висконсин) в чужом краю, где над головой наливается бурей темно-синее небо, а под ногами цветут кактусы.
Она очень хотела детей, но Альфред Стиглиц – тот самый, кто владел студией, кто выставлял работы Джорджии и делал эти знаменитые фотографии, где она в белом платье, – он говорил «нет». И она рисовала.
Когда родился Кей, я вдруг потеряла всякий интерес к искусству. Он был моим лучшим созданием, и ни карандаш, ни кисть не смогли бы даже приблизиться к совершенству его кожи, мягкой, как дождь. Его пухлых щечек. Пушистых волос. Его запаху – сладкому аромату кожи на голове и запаху его влажного молочного дыхания и чистого пота.
Было время, я могла долго стоять перед картиной, углубляясь в нее, пытаясь ее понять. Теперь мне было все равно – мне хотелось смотреть только на моего мальчика. Самого красивого на свете.
Первые недели после рождения Кея, после того, как его выпустили из инкубатора и отдали мне, я постоянно была с ним. Я носила его на груди в специальном рюкзаке-«кенгуру» и кормила каждые два часа. Два месяца мы были с ним неразлучны, но тут свекровь заявила, что мне просто необходим отдых.
– Сходи куда-нибудь, погуляй, – сказала она елейным голосом. – Каждая мать должна время от времени отвлекаться от материнских обязанностей. Мы с Юсукэ здесь. С ним ничего не случится.
Мне не хотелось оставлять Кея, но я с минуту подумала, неуверенно улыбнулась и отстегнула рюкзак.
Мать Юсукэ взяла его на руки и проводила меня до двери.
Я вышла на солнечный свет. Вначале я двигалась неуверенно, потому что не ощущала привычной тяжести сумки, но скоро привыкла.
Теперь, когда у меня был Кей, мир выглядел по-другому. Мимо пролетела стрекоза, и я подумала, что пройдет несколько месяцев, и он с восторгом будет следить за полетом существа с почти невидимыми синеватыми крылышками. Он в первый раз в жизни прикоснется к лепесткам космей, стеблям травы, головкам одуванчиков. Каждый шаг будет для него познанием чего-то нового.
К тому времени, когда я вернулась домой, моя грудь уже набухла молоком. На футболке проступили мокрые пятна. Я сбросила ветровку и пошла искать Кея.
Я нашла его в гостиной. Юсукэ валялся на татами и читал газету. Свекровь держала моего сына на руках и кормила его из бутылочки.
– Что вы делаете! – воскликнула я. – Вы же знаете, что я кормлю Кея грудью!
Она пожала плечами:
– Он хотел есть. Он заплакал, а тебя не было. Юсукэ сходил в магазин за молочной смесью.
– Вы не имеете права! – Я выхватила у нее бутылочку.
Она посмотрела на меня так, словно я дала ей по щечину.
– Я ничего такого не сделала. Он мой внук. Сын моего сына.
Кей уже плакал.
Она стала его укачивать, но я отобрала его, развернулась и вышла из комнаты.
1997
Я пытаюсь представить, каково это – по собственной воле оставить своего ребенка на попечение другого человека. Я мешаю мамалыгу, а Вероника сидит за кухонным столом и курит. Что она чувствовала, когда уезжала из Джакарты, оставляя сына с бабушкой?
– И что ты готовишь? – спрашивает она.
– Креветки с мамалыгой. Хорошо для души.
Она криво улыбается. На нее не произвели никакого впечатления «Спагетти-Оу», которыми я кормила ее в прошлый раз. Но я знала, что она все равно все съест.
– Еще выпьем? – спрашиваю я.
– Ну еще бы. – Она протягивает мне пустой стакан.
Мы пьем дайкири с арбузным соком. Я до краев наливаю ей густого розового напитка и спрашиваю:
– Ну, как у тебя продвигается с Симой-сан?
– Нормально.
Я уже знаю, что они ужинали вместе в ресторане. Он присылает ей китайские розы и сантан. Вероника подозревает, что и то и другое ввозят из Филиппин.
– Думаешь, он сделает предложение?
Она вздыхает и смотрит в окно. В окне пальмы, выбеленный солнцем песок, горизонт.