Век

Он встал из-за стола и взял кольцо с поддельным бриллиантом.

— Я заплатил за него четыре тысячи лир. И сохраню его как сувенир. Возможно, оно станет для меня нравственным уроком...

Министр положил кольцо в карман и взглянул на Паоло:

— Вы должны знать массу любопытных секретов, мой друг.

— К счастью, скрытность в моем бизнесе — не роскошь, а необходимость.

— Да, да, я понимаю, о чем вы говорите. Если бы вы не были скрытным, Рим мог бы стать для вас весьма опасным местом...

— Это угроза?

— Нет, просто жизненное наблюдение. Так ваша дочь... — он положил руку на плечо Паоло, чтобы проводить того до двери, — ... в близких отношениях с Фаусто Спада? Если она выйдет за него замуж, вам будет чем гордиться, а?

— Это будет интересное сочетание — сын княгини Сильвии женится, как вы сказали, на кайк.

Министр пожал плечами:

— Прошу прощения. Вы можете не поверить мне, но на самом деле я не антисемит.

— Господин министр, могу ли я смиренно напомнить вам, что так говорят все — до тех пор, пока они не называют нас «кайк». До свидания.

Он в легком поклоне склонился и вышел из кабинета. Министр внутренних дел закрыл дверь и вернулся к столу. Потом достал из кармана поддельный бриллиант и взглянул на него.

— Дерьмо! — пробормотал он и швырнул его в мусорную корзину, затем снова принялся за работу.

Фаусто сидел у окна, по которому стекали струи дождя, в купе поезда, отправляющегося на север в Милан, и думал о любви, о войне и о своем будущем. После месячного отпуска он чувствовал себя отдохнувшим и поправившимся; только что он получил приказ явиться к своему командиру, который после массового отступления итальянской армии к реке Пьяве оказался в Милане. Нельзя сказать, что Фаусто горел желанием вернуться в строй после того огромного разочарования, которое он испытал в Капоретто. Но приказ есть приказ.

Фаусто думал о Нанде Монтекатини.

Он уже почти решился сделать ей предложение. Будучи сыном княгини Сильвии и сонаследником вместе с Тони большого состояния, он понимал, что, если дело дойдет до женитьбы, он сможет сделать прекрасный выбор. Конечно, с точки зрения положения в обществе, у него было больше перспектив, чем у Нанды. Но эта прелестная еврейка возбуждала его в сексуальном плане так, как это не удавалось ни одной из бесцветных римских дебютанток. После своего сокрушительного провала в такси, который, по его собственному признанию, был глупейшей ошибкой, он вел себя с ней гораздо сдержаннее. Когда он целовал и ласкал ее, то уловил в ней пробуждающуюся чувственность, возбуждавшую его. Едва ли это было восторженной романтической любовью, но Фаусто вообще не интересовала любовь, ему вполне хватало одного секса. По всем другим статьям Нанда казалась ему вполне подходящей кандидатурой на роль жены и матери. Он был антисемитом не больше и не меньше, чем его сверстники. Да, Папа изобрел гетто в XIV веке, и антисемитизм в Италии существовал. Это подтверждал случай с министром внутренних дел, который, возможно, и не пытался бы обмануть Паоло, не будь тот евреем. Но в Италии не было злобной ненависти к евреям, имевшей место в Австрии, Франции и Германии. Евреи были «другими», но они были приняты как часть общества.

В глазах Фаусто еврейское происхождение Нанды придавало ей экзотики. Кроме того, мать воспитала ее католичкой, а принадлежность ее отца к еврейству ограничивалась еженедельными визитами в синагогу. Поэтому по своим целям и намерениям семейство Монтекатини не очень отличалось от любого другого семейства из высшего круга.

Отец Нанды чрезвычайно нравился Фаусто. Он обнаружил, что Паоло Монтекатини является одним из самых интересных, культурных и умных людей, встречавшихся ему в жизни. Самые приятные часы своего отпуска он провел в компании Паоло, беседуя с ним в библиотеке его великолепного дома на бульваре Бруно в Париоли — одном из фешенебельных кварталов Рима. Фаусто описал ему поражение под Капоретто и узнал, что Паоло разделяет его разочарование в отношении Италии. Паоло рассказал о наиболее гротескных примерах разложения властей, которые ему пришлось наблюдать лично, в частности, случай с синьором Пикьятелли, хотя из осторожности он и не назвал ничьих имен. Он согласился с Фаусто, что пока не появится новая, мужественная и некоррумпированная политическая сила, Италия обречена оставаться второсортной, если не сказать хуже, страной. Паоло уговаривал Фаусто взять на себя руководство умирающей «Либерта», убеждая, что издатель газеты может иметь огромную власть. Фаусто соглашался с ним. Но жизнь издателя не привлекала его. Он не только не разделял социалистических идей, для пропаганды которых и была создана «Либерта», но считал издание газеты нудной и утомительной работой. Фаусто жаждал действия. Даже война, пусть и такая гнусная, как эта, была, по крайней мере, делом захватывающим.

К тому времени, когда поезд подъехал к миланскому вокзалу, женитьба на Нанде стала казаться ему все более привлекательной. Он взял такси и. поехал в Монца, где в старом королевском дворце его командир генерал Бенедетти устроил свой временный штаб. Ливень перешел в слабый моросящий дождь, но Милан все равно показался ему сырым и скучным городком, лишенным красок столь любимого им Рима. Кроме того, движение здесь было ужасным. Пока такси ползло по улицам, забитым толпами людей, Фаусто стал думать о Тони. Его внезапный перевод в монастырь севернее Неаполя за неделю до этого поразил и Фаусто, и его мать. Тони даже не зашел попрощаться, просто написал брату записку с пожеланиями удачи. Фаусто почувствовал, что брата что-то беспокоит, но не имел представления, что это может быть.

Такси внезапно резко остановилось. Фаусто опустил стекло и выглянул наружу. Впереди собралась огромная толпа, которая растекалась по прилегавшим улицам и сковывала движение транспорта. Толпа слушала плотного человека, который обращался к ней с подножия памятника Гарибальди. То и дело он размахивал правой рукой, держа левую на талии, и хотя Фаусто не мог слышать, что тот говорил, многократные выкрики толпы не оставляли ни малейшего сомнения в его ораторском мастерстве.

Таксист вышел из машины, встал спереди, облокотившись на капот, и пробормотал угрюмо:

— С этой трещоткой мы застрянем здесь надолго.

— А кто это?

— Бенито Муссолини.

Фаусто вылез из такси, подошел поближе и начал слушать. То, что он услышал, вначале поразило его, потом взволновало. Он подумал, не видит ли он сейчас перед собой ту новую, мужественную, некоррумпированную политическую силу, о которой они говорили в Риме с Паоло Монтекатини?

ЧАСТЬ V

СЪЕМКИ ФИЛЬМА «РОССИЯ»

1920

ГЛАВА 26

Аэроплан медленно кружил над поместьем Беверли-хиллз, а находившийся в нем кинооператор-хроникер, высунувшись из кабины, вертел ручку камеры, чтобы запечатлеть для будущих поколений празднество, проходившее внизу. Был теплый январский день 1920 года, и Король комедии (а именно так называли в Голливуде кинопродюсера Морриса Дэвида) устраивал прием в честь открытия своего огромного особняка в испанском стиле. Его жена Барбара Декстер Дэвид, вышедшая замуж восемнадцать месяцев назад, назвала особняк на вершине холма «Каса дель Мар»[58], в честь Тихого океана, открывавшегося взору с задней террасы дома. Голливудские знаменитости толпились вокруг особняка с красной черепичной крышей, прохаживались по поросшей дерном лужайке вокруг бассейна длиной около ста метров, иногда забредали в поисках шампанского в веселенькую полосатую палатку. Шампанское Моррис припас в больших количествах заранее, чтобы не нарушать закон о запрете на продажу спиртных напитков, вступивший в силу два дня назад.

С самолета все эти люди казались муравьями, однако, появляясь на киноэкранах всего мира, они на самом деле были гигантами — богами и богинями для миллионов людей, чьи доллары, фунты, франки, марки, лиры и рупии превратили некогда сонный, залитый солнцем городок Голливуд в мировую столицу грез. Там были Чарли Чаплин, Бестер Китон, Назимова, Род ла Рок, Д. В. Гриффит, Мэй Буш, Мак Сеннетт, Констанс Тальмдж, Барбара ла Марр и самая популярная в мире супружеская пара — Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд. Присутствовал также выводок титулованных европейцев — бывших богов и богинь, свергнутых со своих старинных пьедесталов недавней кровавой войной, революцией, разочарованием общества и, самое обидное, теми, кто, как и они, были гостями на сегодняшнем приеме — звездами кино, чья красота и талант производили на публику большее впечатление, чем геральдические знаки. Но это не относилось к матери Барбары Декстер, леди Пемброук, также присутствовавшей на приеме. За год до этого бывшая Люсиль Декстер вышла замуж («купила», как говорили в ее семье) за младшего сына обедневшего британского герцога. Двадцатисемилетний лорд Арчибальд Пемброук был, как бы это сказать помягче, несколько моложе своей жены. А если говорить точно, он был на двадцать семь лет моложе Люсиль. Но предки его отца получили свой титул еще в XVIII веке, и для новоиспеченной леди Пемброук это было решающим обстоятельством. Люсиль проявляла легкий интерес к кинознаменитостям вокруг себя, и на нее произвело впечатление имение ее зятя (хотя про себя она и считала его безвкусным), но как английская аристократка, пусть даже и ставшая таковой в результате замужества, она расценивала себя бесконечно выше «киношников», — именно так, с презрением, называли людей из мира кинематографа, если даже те были знаменитостями, коренные жители Лос-Анджелеса. Ее муж, напротив, был раздавлен присутствием кинозвезд, особенно Барбары ла Марр, чья усыпляющая красота и темные волосы постоянно приковывали к себе взгляд его блекло-голубых, с красными прожилками глаз. Арчи, как называли его дети Люсиль, считал, что прием был «п-п-потрясающий»: он обладал не только приятной внешностью и худощавостью белокурого аристократа, но и аристократическим заиканием. Лорд Пемброук и напивался как настоящий лорд.