Век

Лорна тоже приехала в Калифорнию, чтобы посмотреть на великолепный новый дом своей младшей сестры, однако сам Виктор извинился и не приехал, использовав свою работу как предлог для того, чтобы уклониться от поездки. Барбара понимала: ее отец не желает встречаться с Люсиль. Не оттого, что это могло привести к взаимным обвинениям или безобразным сценам, но просто потому, что это пробудило бы болезненные воспоминания. Позднее Виктор все равно собирался посетить Калифорнию, так как у него было десять процентов акций в компании Морриса «Дэвид продакшнз». После феноменального успеха «Нокаута» Моррис выпустил еще восемь комедий. Все они были профинансированы Виктором, и все имели равный успех. Этот успех Морриса, самым зримым воплощением которого был «Каса дель Мар», помог увеличить свое состояние и Виктору. Казалось, что Моррис пользовался какими-то магическими приемами — публика любила его сумасшедшие комедии. Но публика не знала, что Моррис Дэвид вот-вот объявит о начале нового предприятия в студии компании «Дэвид продакшнз». Об этом знали Виктор и еще Барбара. И в нужный момент он отказался вкладывать деньги в новый фильм своего зятя. Моррис был в ярости и клеймил «этого месшуге» Виктора: «Это же безумие — не вкладывать деньги в его, Морриса, фильм! Как может он, Моррис, провалиться?» Однако сама Барбара не была уверена в том, что ее отец безумен.

Ровно в пять вечера оркестр под полосатым тентом взял мощный аккорд, танцующие остановились, и Моррис вышел к микрофону.

— Леди и джентльмены... и их агенты, — добавил он под смех аудитории, его английский язык и поныне вызывал улыбки. — Я приветствую всех вас — прекрасных людей, в моем новом доме. И если вы хотите сказать, что он выглядит на миллион баксов, поверьте мне, вы правы. Эти счета! Ой-ой!

Леди Пемброук подняла брови с выражением патрицианского презрения, хотя, после того как Люсиль оправилась от шока, вызванного тем, что у нее появился зять-еврей, она была очарована Моррисом, чья бурная энергия и эгоизм делали его какой-то природной силой, не подчиняющейся классификации. Лорд Пемброук хихикнул и рыгнул. Барбара Дэвид вздохнула. Она знала, что Моррис ухитрится ввернуть в свою речь стоимость дома. Он был откровенным нуворишем, и Барбара отказалась от своих попыток вылечить мужа от бахвальства. Что делать — это было частью его натуры, так же, как ломаный английский, как его энергия, его теплота, его шутовство и неистовство в постели.

Барбара полюбила Морриса через его письма, а через его картины она полюбила кинематограф. Его фильмы были такими же, как и сам Моррис, — сумасшедшие, возбуждающие, смешные. Конечно, они были, как и Моррис, вульгарны — ну что ж, ведь и сама жизнь была вульгарна.

— Я сказал — мой дом, — продолжал Моррис, — потому что я есть самонадеянный шмук. Это также дом моей жены, моей красивой нееврейской жены, Барбары... Барбара, радость моя, где ты? Вот она! Иди сюда, моя милая, я хочу похвастаться тобой. Вы можете вообразить, что такая красивая шикарная женщина может выйти замуж за такого култца[59], как я? Это единственное, что меня в ней беспокоит, — она не разбирается в мужчинах.

— Нет, разбираюсь. — Барбара смеясь подошла и обняла его.

— Если говорить серьезно, ребята, — продолжал Моррис, — мы все занимаемся таким бизнесом, в котором конечный результат — любовь. Сделал любовную историю — сделал миллион, правильно? Я здесь, чтобы сказать вам, что верю в любовные истории, потому что я сам — живая любовная история. Барбара, милая, я люблю тебя! А если этого для тебя недостаточно, ты получишь половину дома и бассейн. — Он остановился и поцеловал жену в губы под аплодисменты двух сотен гостей. Большинство из них привыкли к таким публичным проявлениям чувств, хотя до сих пор это приводило Барбару в замешательство. Брови леди Пемброук снова поползли вверх. И все же чувство Морриса было подлинным, даже если в нем и был элемент рекламы.

Моррис действительно любил свою прелестную, молодую жену и не уставал поражаться тому, что сумел завоевать ее. Выпустив Барбару из объятий, он снова обратился к публике:

— А вы знаете, что она еще и умница? Она — лучший рецензент голливудских сценариев и не берет денег за это. Знаете, что она сказала, когда прочитала сценарий моего нового фильма? Она сказала: «Моррис, это провал». Это ведь было так, дорогая?

Барбара весело улыбнулась, хотя и была поражена его прямотой.

— Ну, допустим, я сказала, что для тебя это — смена ритма.

— Конечно, это смена ритма! Я знаю это! Кому захочется все время делать одно и то же? Это же застой! Поэтому я использую этот праздник, чтобы объявить всем моим друзьям, то есть обоим моим друзьям... — Смех. — И моим врагам, что «Дэвид продакшнз» объявляет войну «Голиафу». Мой следующий фильм — драма. Это не будет комедией, это будет трагедией. Величайшая трагедия в истории кино и, по подсчетам моего бухгалтера, величайшая трагедия в истории моего бумажника. Может быть, он и прав, кто знает? Кино — это игра. Жизнь — это игра. Но я верю в этот фильм.

Позвольте мне рассказать вам небольшую историю. Мои родители, да благословит Господь их память, были евреями. Это были русские евреи, и мне не надо говорить вам, что нет людей беднее, чем русские евреи, я прав? К тому же евреи в России не были особо популярны. Их там любили так сильно, что убивали. Вот мои родители и уехали оттуда и оказались в Новом Свете. Их жизнь была тяжелой, такой тяжелой, что оба умерли молодыми. Но когда я был ребенком, они рассказывали мне истории о России, истории, которые я не забыл. Ну вот, мне ведь не надо говорить вам, что случилось в России три года назад? Это, может быть, величайшее событие столетия! Царскую семью уничтожили так же, как когда-то царь уничтожал нас, евреев. Это ведь должно стать величайшей историей в мире, вы согласны? Поэтому, в память о моих родителях, в память о всех русских евреях, убитых в этой древней стране, — и, признаюсь, в надежде сделать доллар-другой — я начинаю снимать величайшую картину всех времен, она будет называться «Россия»! Я расскажу обо всем: о страданиях бедняков, о еврейских погромах, о коррупции при дворе — мы включим в нее массу захватывающих эпизодов: Распутин, война, революция. Фильм будет стоить — слушайте, вы мне не поверите — два миллиона долларов! Два!

Как и ожидалось, эти слова были встречены возгласами изумления и аплодисментами. Ничто не впечатляло Голливуд так, как рекордные расходы на съемки, а это был настоящий рекорд. Полдюжины репортеров, приглашенных рекламным агентом Морриса Нэтом Фингером, застрочили в своих блокнотах.

— И, — продолжал Моррис, который от души наслаждался происходящим, — надо ли мне сообщать вам, что я подписал контракт с величайшим режиссером? Нужно ли мне говорить вам, кто это? Это не кто иной, как германский гений, режиссер блестящего фильма «Похоть»... Вильгельм фон Гаштайн! Вилли, где ты? Поднимись ко мне!

Невысокий, полный человек в облегающем белом двубортном костюме пробрался через аплодирующую толпу и поднялся на сцену, где играл оркестр. Моррис и Барбара обняли его.

— Вилли, — обратился к нему Моррис, — скажи им в двух словах, что ты думаешь о «России». Может быть, в трех словах. Слова дешевы, если вы не говорите о писателях.

— «Россия», — напыщенно произнес человечек с жестким немецким акцентом, — будет творением гения.

— Вот вам ответ! — воскликнул Моррис. — Если человек говорит вам, что это будет гениально, значит, так оно и будет, правильно?

«Это будет неправильно», — подумала Барбара, яростно спорившая с Моррисом по поводу Вилли фон «Газбэга»[60] (так того называли в кинематографических кругах). Барбара считала, что германский гений был просто самодовольным жуликом. Но критики-интеллектуалы в один голос твердили, что он гений, повторяя слова Вилли, сказанные им о самом себе, и Моррис впервые в жизни обратил внимание на высказывания престижных критиков. По мнению его жены, это было ошибкой, но с недавнего времени у Морриса самого изменились намерения. Он сказал ей, что ему надоело просто смешить людей, и он хочет заставить их плакать, заставить думать. Он хочет быть уважаемым, как Д. В. Гриффит.