Век

— А тебе не кажется, что мы немного староваты для медового месяца?

— Ничуть. И потом, Франко, нет смысла подвергать себя ненужному риску.

— Сильвия, если за мной охотится мафия, бесполезно отсюда убегать. — Франко помрачнел. — Не знаю, может быть, этот орешек оказался мне не по зубам. Бог свидетель, правительство бездействует. Я мог бы и не утруждать себя произнесением той чертовой речи. Возможно, глупо было с моей стороны выступать против мафии. Скорее всего, она часть нашего национального наследия, вроде спагетти.

Они помолчали. Потом Сильвия сказала:

— Знаешь, почему я так люблю тебя? Я не имею в виду физическую сторону любви, хотя ты все еще самый привлекательный толстяк из всех, кто попадался мне в жизни... Но я любила тебя все эти годы потому, что ты всегда говорил правду. Ты всегда был костью в горле у правительства, у богачей, у этой самодовольной публики... Ты один из немногих людей в Италии, кто смог встать и сказать: «Смотрите, как все прогнило!» Для этого нужно мужество, дорогой, и я обожаю тебя за это великолепное мужество. Поэтому не думай, что ты напрасно потратил время, произнося ту речь. С другой стороны... попроси капитана Мартино о защите. Мой герой нужен мне живым, а не мертвым.

Он взглянул на нее:

— Иногда я задумываюсь, не было ли пустой тратой времени все, что я делал. Кажется, здесь ничего не изменилось.

— Нет, ты не прав. Постепенно перемены происходят. И немалая заслуга в этом принадлежит тебе, мой замечательный Франко.

Он обнял ее и поцеловал.

— Что бы я делал без тебя? — шепнул он ей на ухо. — Я обожаю тебя, Сильвия.

Они замерли, прижавшись друг к другу. Потом она поцеловала его в щеку.

— Пора ужинать. — Сильвия встала. — Я подумала, что мы могли бы сообщить мальчикам хорошую новость. О том, что наконец-то мы с тобой собираемся стать респектабельными людьми, — добавила она с улыбкой.

— Вот скука-то, правда?

— Вовсе нет. Занятия любовью законным образом могут иметь свою прелесть.

Оба рассмеялись. Затем, держась за руки, как молодые любовники, они вышли из комнаты.

Фаусто Спада лежал на кровати в комнате на втором этаже палаццо дель Аква и лениво почесывался. Вместе с ним в этой комнате жил его брат-близнец Тони. Фаусто был, как всегда, в скверном настроении. Если бы его мать не объявила за ужином, что они с отцом собираются пожениться, он был бы уже в самом известном римском борделе «Ла Розина».

— Что ты думаешь об этом? — спросил он Тони, сидевшего за столом у противоположной стены и читавшего учебник по химии.

Они оба уже пять лет учились в частной академии в Риме. Тони был блестящим учеником, Фаусто — весьма посредственным.

— Что я думаю о чем? — спросил Тони.

— О том, что мы станем законными детьми, идиот! Как ты можешь в такое время сидеть уткнувшись в этот дурацкий учебник по химии? Ведь это самое важное событие в нашей жизни!

— У меня завтра экзамен.

Фаусто соскочил с кровати, подбежал к Тони, выхватил у него книгу и зашвырнул ее под кровать.

— Черт побери, Фаусто!

Тони попытался встать, но Фаусто толкнул его назад на стул, а сам сел на стол.

— Какой же ты жалкий зубрила! Единственное, что в тебе интересно, это то, что ты незаконнорожденный, а теперь у тебя отнимут это!

— Извини, что я не такой неотразимый, как ты.

— А, не мели чепуху. Давай лучше поговорим. Тони, ты действительно собираешься стать священником?

— Я подумываю об этом.

Фаусто засмеялся:

— Я скажу святому отцу обо всех твоих дурных привычках, например, о том, как ты ковыряешь в носу в постели.

Тони бросил на него свирепый взгляд:

— Это гораздо лучше того, что ты делаешь в постели!

— Я делал это раньше. Сейчас, когда я хожу в «Ла Розина», я перестал это делать. — Фаусто понизил тон и заговорил с хитрецой в голосе: — Если ты станешь священником, то никогда не сможешь жить с женщиной. Или ты собираешься нарушить обет?

— Если я приму обет, то не нарушу его.

Фаусто фыркнул:

— Какие возвышенные речи! Что ж, может быть, ты и не нарушишь обет, так как в жилах у тебя, убежден, течет какао.

— В моих жилах течет такая же кровь, как у тебя. Разница в том, что я уважаю свое тело.

— О, как это восхитительно! Как мило! Он уважает свое тело! Этот храм Господний! А скажи-ка мне, святой отец, зачем Господь поместил эту штучку у тебя между ног? Чтобы она сморщилась у тебя под сутаной? Чушь собачья! Она там, чтобы ею пользоваться, а ты боишься этого. Господи, почему мне достался такой брат?

Тони побагровел:

— Фаусто, прекрати задирать меня! Ты испытываешь мое терпение!

— Но я люблю тебя, мой маленький братец, — проворковал Фаусто, наклонившись и взяв лицо Тони в свои ладони. — И я не хочу, чтобы ты сделал большую ошибку в жизни. Грустно, что ты даже не будешь знать, чего ты лишишься, потому что никогда не пользовался этой штучкой как следует, а только писал из нее. — Он отпустил Тони, слез со стола и стал кружить по комнате, обращаясь к потолку: — О, Боже, я заклинаю тебя, дай моему брату переспать хоть с одной женщиной, прежде чем ты заберешь его в свою церковь! Хотя бы с одной! Даже у Иисуса была женщина...

— Нет, у него не было, — завопил Тони, — и ты употребляешь имя Господа всуе!

Фаусто резко повернулся к нему:

— Я? Всуе? Да ни за что на свете! Послушай, Тони, я говорю серьезно. Поедем со мной сегодня вечером в «Ла Розина». Сделай это хоть раз. Это твой долг перед самим собой, и я клянусь, что, если ты это сделаешь, я никогда больше не буду подшучивать над тобой. Клянусь! Поедешь со мной?

Брат молча смотрел на него, но Фаусто знал, что тот колеблется. Боится, но готов поддаться искушению. Фаусто подошел к столу и положил руку на плечо Тони, сжав его легонько.

— Поедем, Тони, — прошептал он, — девушки полюбят тебя, и это естественно. Ведь ты почти так же красив, как я, у тебя красивое стройное тело...

Тони сбросил руку брата с плеча.

— Оставь меня, Фаусто. Пожалуйста.

Фаусто погладил брата по густым каштановым волосам.

— Пошли, Тони, — шепнул он ему на ухо, — ты обязан это сделать. Пошли.

Тони крепко зажмурил глаза и сидел так с минуту, борясь с желанием, бушевавшим в нем. Когда он открыл глаза, в них стояли слезы.

— Хорошо. Я пойду с тобой, просто чтобы ты замолчал.

Фаусто обнял его, потом завальсировал по комнате.

— Ура-а-а! Тони потеряет сегодня девственность! Он потеряет сегодня свое сокровище!

Они переехали на велосипедах на другой берег Тибра и оказались в Трастевере — самой старой части Рима. Здесь, в районе, который когда-то был частью первого в мире еврейского гетто, основанного в 1555 году Папой Пием IV, на двух верхних этажах двух внешне весьма пристойных зданий расположился бордель «Ла Розина».

— Сейчас ты увидишь его изнутри, — сказал Фаусто, когда они поставили велосипеды. — Это не просто бордель. Розина сделала из него настоящий театр!

Тони, мрачный и взволнованный, молча шел за братом по старой лестнице. Они подошли к двери без каких-либо табличек на ней. Фаусто позвонил, вышибала внимательно оглядел его и впустил внутрь. Братья быстро прошли по коридору и, раздвинув занавес, расшитый бисером, вошли в неожиданно большой овальный двухэтажный зал со стеклянным потолком в виде купола. По залу прохаживались клиенты и проститутки. Он был освещен торшерами в виде негров в натуральную величину и заставлен таким количеством пальм, что напоминал пальмовую рощу. Прямо под куполом стояла круглая, с бахромой кушетка, на которой развалились три девицы, чью одежду составляли лишь трусики, корсеты и чулки. Одна из девиц склонилась над другой в томном полуобъятии, а третья курила и болтала с седоусым мужчиной лет семидесяти. Где-то в стороне невидимый пианист неумело бренчал регтайм.

Тони посмотрел наверх. На уровне второго этажа находилась галерея с многочисленными нумерованными дверьми, за которыми скрывались, как он предполагал, скандально известные salles privées[44] (все знали, что Розина обозначала этим эвфемизмом свои «рабочие комнаты» и, возможно, в какой-то мере облагораживала их, давая им французское название). Еще две девицы стояли, облокотившись на ограду галереи, сделанную из сварного железа, и лениво разглядывали пары, прогуливавшиеся внизу. Их груди почти вываливались наружу из корсетов. Потолок над ними был разрисован удивительно непристойными фресками, которые могли бы достойно соперничать с худшими образцами фресок Помпеи, — голые сатиры в лесу преследовали пышных обнаженных нимф, громадные фаллосы красноречиво говорили об их намерениях. И хотя фрески эти приковывали взгляд, Тони не мог оторваться от другого зрелища. С потолка свисали четыре трапеции, на каждой из которых раскачивалась абсолютно голая девица.