Страница 53 из 88
целью. Но я старался быть как можно приветливее. Юнкер рассказал несколько анекдотов,
давно уже известных, и когда не оказалось более рому, он, громко кликнув номерного,
приказал подать еще графинчик. Мне это не понравилось, и смущал меня не лишний
полтинник, но перспектива сообщества с неизвестным господином, который с окончанием
второй порции рома мог сделаться невыносимым. Напившись чаю, юнкер отозвал Шевченка
в сторону и что-то шептал минуты две, потом раскланялся и вышел.
— Дай мені три карбованця (рубля), — сказал мне несмело Тарас, смотря на меня с
своей добродушной улыбкой, и по лицу видно было, что он готов рассмеяться.
— Вероятно, тому? — спросил я тихо, указывая на дверь.
Он махнул рукою. Я достал денег. Шевченко взял шапку и вышел. Возвратясь, он
рассказал мне, что юнкер, войдя к нам в № и отрекомендовавшись, признался ему, что
проиграл казенные деньги и просил одолжить ему пять рублей, не пополнив которых, он
мог ожидать больших неприятностей. Тарас Григорьевич по мягкосердию тронулся его
положением как молодого мальчика и обещал по-/114/мочь, пригласив напиться чаю. Но
когда гость, осушив графинчик рому, потребовал другой, то, несмотря на это похвальное
служение Бахусу, Тарас решился уменьшить пожертвование и дал три рубля, примолвя мне
только шутливо, чтоб я не рассказал В. А. Закревскому, который мог обидеться за такое
равнодушие к истинному мочемордию. Он никогда не отказывал просящим, и бывали
времена, когда у нас общий капитал понижался до нескольких гривен. Тарас Григорьевич
брал всегда мелкую монету для раздачи милостыни. Участье к нуждам и беде других
приводило его иногда к самым наивным сценам, и это еще более располагало каждого к его
личности. Иногда, впрочем, после наглого обмана, вытаскивавшего у него последние
деньги, он сердился и давал слово быть осмотрительнее; но какая-нибудь новая
попрошайка, искусно скорченная мина, жалобный голос — и Тарас не выдерживал.
Разумеется, уважая подобное направление, я никогда не говорил ему об этом, потому что не
110
производить же следствия, стоит или не стоит подать милостыню; но многие знакомые из
участия советовали Шевченко беречь свои финансы.
— Я і сам знаю, — отвечал он, — та нехай лучче тричі одурять мене, а все-таки
учетверте подам тому, хто справді не бачив, може, шматка хліба.
Мы в Нежине не скучали, но, несмотря на всеобщее радушие, на присутствие
прелестной М. С. К[ржисевич], известной тогда красавицы в Малороссии, кружившей всем
головы, решились оставить город, в котором не было дела, и поселиться в Чернигове, где
имелись в виду интересные древности. После бала, в субботу, полусонные выехали мы из
Нежина и прибыли на другой день под вечер в Чернигов. Надремавшись в дороге, мы уже
не ложились спать, а, пообедав, отправились в благородное собрание, где с утра еще
собрались на folle journée 1. Нам чрезвычайно интересно было войти в общество, где не
предвиделось ни души знакомой, и Тараса в особенности занимала мысль — не пристанет
ли к нему кто-нибудь за шапочку. Никто, однако же, не пристал, я неожиданно встретил двух
старых товарищей, и скоро весть о Шевченко разошлась по зале. Но Тарас Григорьевич,
познакомясь с несколькими своими почитателями, вскоре уехал, и они где-то провожали
масленицу. Я оставался в собрании до конца. Общество было небольшое, но приятное, за
исключением немногих личностей, которые обыкновенно водятся во всех городах и служат
необходимой принадлежностью каждого собрания. На другой день я проснулся первый, не
думая будить товарища, сделал себе чаю и, не помню уже отчего, мне пришла фантазия
описать в стихах вчерашний бал, дав название цветов и растений всему прекрасному полу.
Когда проснулся Шевченко и я прочел ему свое стихотворение, оно понравилось ему до
того, что, заставив меня повторить, он тотчас же присел к столу, взял карандаш и на полях
сделал иллюстрацию, сколько мог запомнить иную личность. Разумеется, сходства не было,
потому что в час времени не мог же он разглядеть незнакомых физиономий; но было много
комизма в фигурах иных растений, особенно смешно вышли капуста, пион, морковь и т. п.
Тарас Григорьевич необыкновенно усердно занялся делом и принял его близко к сердцу.
1 Торжества (франц.). /115/
— Ось знаєш що, — сказал он, — ось перепиши лишень начисто і зостав мені більш
місця — я гарненько ілюструю.
Пока он пил чай, я переписал стихотворение, а к обеду была готова мастерская
иллюстрация, которая долго сохранялась у меня, но в прошлом году утрачена вместе с
другими интересными для меня бумагами.
Проведя вечер у новых знакомых, Шевченко на другой день поехал в Троицкий
монастырь к преосвященному просить позволения срисовать древнюю утварь, но скоро
возвратился, получив разрешение приступить с четверга — не помню уже вследствие какой
причины. Нас посетили несколько человек, и один из них, заметив уголок
иллюстрированного бала, вытащил его из-под бумаг и, прежде чем я успел заметить это,
начал читать вслух. Скрываться не предстояло возможности. В стихотворении не имелось
ничего оскорбительного, а тем более не было выставлено ни одного имени, при том же в
конце второй недели мы собирались выехать из Чернигова, и волей-неволей нескольким
человекам сделались известными наши невинные проделки. Разумеется, все находили
забавным, кое-что верным, в особенности хвалили мастерской карандаш, и тут же мы
узнали многие интересные подробности. Тарас Григорьевич напомнил, однако же,
посетителям украинскую пословицу: «своя хата покришка», которой есть равносильная и на
русском: «из избы сору не выносить». Нам дали слово. Под вечер к нам заехал один из этих
господ и убедительно начал просить позволения взять на полчаса листок с тем, что, кроме
его жены, никто не увидит. Мы подумали; потом, решив, что нам, как перелетным птицам,
111
через несколько дней приходилось оставить город, может быть, и навсегда, рискнули
исполнить желание доброго человека, показавшего такое расположение» и хлопотавшего об
облегчении приступа к занятиям для Шевченко. Я отдал листок.
— А він збреше, — сказал мне Тарас по уходе посетителя, — не самій тільки жінці він
його покаже... Та дарма!
Действительно, он не ошибся. Листок был возвращен нам уже на другой день, побывав
в нескольких домах и произведя противоположные эффекты, как и надо было ожидать. О
последствиях мы скоро были извещены, и Тарас Григорьевич так смеялся, как я редко
помню.
— Буде тобі, — говорил он мне, — як розходяться морква та капуста.
Надобно же было случиться, что в Чернигове, во-первых, нашлось довольно
древностей, которые нужно было срисовать, во-вторых, Шевченко получил просьбы снять
несколько портретов. Таким образом, неожиданно остались мы в городе, в котором по
нескромности одного индивидуума часть общества была вооружена против нас, и хотя,
повторяю, ни в стихотворении, ни в иллюстрации не было ничего оскорбительного, однако
положение наше не могло назваться спокойным, если принять во внимание, что в
небольшом городе все общество постоянно собиралось вместе. Сперва мы решились было
жить анахоретами, но приглашения были так искренны и в некоторых домах принимали нас
так радушно, что, очертя голову, мы начали появляться в черниговском свете. В двух домах
в особенности часто собирались — у губернатора и губернского предводителя, где нас
окружали всевозможным вниманием и где, /116/ действительно, радушие и бесцеремонный
прием всех и каждого были первым и главным условием. Небольшой кружок был оживлен
присутствием приезжего из Петербурга кн. У[русо]ва, который умел расшевелить